Сергей Литовкин - Никому ни слова Страница 27

– Что невесел, Саня? – спросил я на правах именинника и организатора застолья.

– Сын меня достал. Осенью ему в первый класс, а сейчас дома сидит и дурака валяет. Насмотрелся по ящику всяких передач про землю обетованную. Теперь долбит и долбит: «Почему я не еврей?», «Вот был бы я евреем».

Вдруг стало тихо. Все замолчали и начали прислушиваться к нашему разговору.

– А ты?

– Ну, я ему начал было о том, что будет он потомственным русским офицером – гордым защитником Родины и все такое, но жена не дала политинформацию завершить. Говорит: «Только через мой труп! Ты уже за все будущие поколения отслужил. Хватит! Пусть хоть сын поживет как человек». А этот опять канючит и канючит. Я ему и сказал сгоряча: «Да еврей ты, еврей. Только об этом надо пока молчать. Мы тут себя за русских вынуждены временно выдавать».

– Во! Здорово придумал. Успокоился?

– Фигу! Теперь требует дебильник. Ну, этот, плэйер, что ли, он называется. И еще видак, говорит, нужен ему позарез и доска с колесиками – скейтборд. Но это ерунда. Сегодня в кадры меня чего-то вызывали, биографию переписывать заставили. Еще и пару анкет заполнил. Не иначе, как наследник где-то проболтался. В общежитии, видать, ляпнул кому-то, еврей этот. Раскололся.

Дружный хохот всех присутствующих отметил последнюю фразу Саши. Тот смутился, но поведал компании, что сам он в детстве под влиянием кинофильмов мечтал быть стопроцентным индейцем – борцом за свободу и независимость краснокожих.

– Это у них семейное, – отметил Балакин, оторвавшись от очередного телефонного разговора. – Вот ведь суки! – Продолжил он уже в трубку, обращаясь к невидимому собеседнику.

– Смеётесь! – обиделся Саша. – Шикуете. «Птичьим молоком» водку закусываете. А мой пацан такого торта еще и не пробовал. Отнесу вот кусочек, – показал он бумажный кулёк.

– Пал Лексеич, – попросил я Алёхина, – давайте-ка передадим второй торт спиногрызу Сергеева от имени советских офицеров. Может, вернется блудный сын назад, в русскую общину.

Пользуетесь вы моей добротой, как коммунальным водопроводом, – обиженно высказался Алексеевич. – Открываете крантик, заполняете ёмкости и таскаете полными вёдрами. И ещё возмущаетесь, когда струйка тонкая. Ладно уж, берите. А то еще в антисемитизме заподозрите.

Он отпер сейф и выложил на стол коробку. Потом, пробурчав что-то о широте и открытости своей славянской души, вытащил из нижнего отсека флакон какого-то ликёра.

Получив дефицитный торт «Птичье молоко», подполковник Сергеев отправился домой в приподнятом настроении. А мы с Лексеичем засиделись допоздна за разговорами. Я, правда, больше слушал, да поддакивал и удивлялся. Он ведь не зря как-то заявил о себе, что в качестве личности многогранен. Как стакан…

Арбатский военный округ (Штрихи перестроечного куража)

Вторая половина восьмидесятых. В нашем руководящем военном главке – политучеба. Этажи пусты. Только я – дежурный по управлению – оставлен без идеологического пайка. Да еще начальник – генерал-лейтенант – уклонился от приема оного, что, естественно, не нашего ума дело. Сидит себе в кабинете, смотрит телевизор.

Синхронно с началом движения командирской двери в мой служебный «предбанник» вскакиваю со стула и столбенею, сопровождая взглядом выходящего генерала. Стойка «смирно» и еще чуть-чуть смирнее. Так надо для соблюдения принятого этикета. Игнорирование этого правила наряду с другими нарушениями периодически выталкивает офицеров в места, не только отдаленные, но и скуднооплачиваемые.

– Пройдусь по управлению, – говорит начальник мягким, приветливым голосом, дирижерским движением руки предоставляя мне право сделать выдох или, что маловероятно, но внешне похоже, отпуская мои грехи. Выхожу вслед за ним в коридор и наблюдаю, не теряя из вида многочисленные телефоны в дежурке, за неторопливым его перемещением по нашему длинному коридору, не намного уступающему по протяженности крейсерской палубе.

Из бокового коридорного ответвления встречным курсом неожиданно появляется один из наших авиационных полковников с папкой под мышкой. Скорость и направление его движения не оставляют иллюзий: он, несомненно, прибыл извне и спешит в туалет. И туда ему надо уже давно и срочно. Думается, что он был бы готов и пробежаться, но свято соблюдает завет, гласящий, что бегущий полковник в мирное время вызывает недоумение, а в военное – панику. Зная нашего «летуна», могу предположить, что только высокие государственные интересы воспрепятствовали ему спокойно поглощать политжвачку, ежечасно прерываясь на перекур с оправлением естественных и прочих надобностей.

При виде генерала он вытормаживает и выполняет соответствующую стойку, пропуская начальство мимо себя, нетерпеливо переминаясь, однако, с ноги на ногу, что можно оправдать только изнурительным долготерпением. Наверное, все знают, как это тяжко бывает переносить. Он уже собирается сделать последний рывок, благо до цели остается не более десятка метров, но не тут-то было. Не ограничившись кивком, генерал приближается к нему и удостаивает рукопожатия. Однако и этого ему кажется мало. Взяв полковника под локоть, он начинает прогуливаться с ним по коридору, ведя неторопливую беседу. Когда эта парочка приближается в очередной раз к дежурке, я слышу, что ответы на командирские вопросы становятся все глуше и замедленнее. Прислушиваясь к шагам через приоткрытую дверь, я все более проникаюсь сочувствием к сослуживцу.

– Хоть бы кто-нибудь позвонил, – думаю я, надеясь, что приглашением генерала к телефону смогу освободить товарища от принудительной прогулки. Однако никто не проявляется – все хором перестраиваются.

Снова выглядываю из двери и встречаюсь взглядом с полковником. Тот напоминает волка, попавшего в капкан и отгрызающего себе лапу. Его глаза излучают страдание и все еще не согнутую волю. Однако через несколько минут принудительной прогулки в голосе моего коллеги отчетливо начинают прорезаться трагические нотки, особо отчетливые на фоне все возрастающей неравномерности семенящей походки.

– Попроси добро удалиться! – посылаю я телепатический сигнал в пространство, но моцион продолжается и кажется бесконечным. Я бы так, наверно, не смог. И кто это там, в желтой прессе злопыхал о паркетных офицерах? Его бы на такой выгул по ковролину!

Раздается звонок. Я с надеждой хватаю трубку городского телефона: жена одного из наших интересуется, когда будет выплата денежного довольствия. Отвечаю, что не знаю, и это – чистая правда.

А прогулка продолжается. На первый взгляд променад смотрится прелестно. Генерал, не чураясь, более получаса дружески беседует с подчиненным и с интересом вникает в его заботы. Перестройка в действии. Однако на деле все не так, как кажется.

Наконец, после заключительного рукопожатия, командир оставляет свою жертву в наиболее удаленной от туалета точке маршрута и возвращается восвояси. Проходя мимо меня, выполняющего стойку, он бодро хмыкает и снова отпускает мне грехи. Только секунд через двадцать в коридоре слышится топот. Я гляжу вслед бегущему. Проходы пусты, никого. Все перестраиваются. Недоумевать некому, ну и для паники – пока еще не время.

***

Через пару дней, а потом и еще неоднократно, я видел генерала, прогуливавшегося по нашему управленческому коридору с кем-либо из офицеров. Своих собеседников он обычно крепко держал за локоть. Кажется, я знаю, где он их вылавливал.

Добро на сход

Этот военный госпиталь – один из лучших. Двухместные палаты со всеми удобствами. Отличный спортзал с тренажерами. Всякие чудесные аппараты для физиотерапии. Мечта. Нет только телефонов в номерах, они водится в генеральских люксах. Строго говоря, госпиталь – не совсем госпиталь, а реабилитационный центр. Поэтому условия – получше, а психологов и психиатров – побольше.

Занесло меня сюда в девяносто шестом, когда я написал рапорт с просьбой об увольнении со службы по болезни. Прослужив к тому времени почти тридцать лет, я давно готовил себя к этому шагу, но оттягивал окончательное решение. Уже изрядно подзабылась бурная флотская молодость, а моей последней деятельностью было руководство небольшой группой офицеров центрального аппарата, осуществлявших координацию научных работ в одной неширокой, но плодотворной полосе оборонных исследований. Конечно, здорово донимал радикулит, периодически вылезали всякие болячки, но если бы не полное отсутствие всяческих перспектив, я бы, пожалуй, еще потерпел и не спешил с увольнением. Последнее, самое решительное решение мне удалось принять после окончания работы над формулировкой особенностей текущего момента, заключавшейся в том, что любая дальнейшая деятельность на моем посту если не бессмысленна, то преступна.

Помог мне это понять мой товарищ – руководитель одной научной организации, профессор, доктор и все такое. Заглянул он как-то ко мне в кабинет с вопросом о вариантах дальнейшего финансирования исследований, которые вела его контора по заказам нашей.