Георгий Осипов - Конец января в Карфагене Страница 27

Мозг Самойлова улавливает и фиксирует только те отрывки разговоров, которые его раздражают. Один такой разговор имел место прошлым летом, здесь же, на агитплощадке. Братья Голики, два оборвыша из Крыма, бедные родственники каких-то артистов, что живут в соседнем доме, доказывали ему свою правоту. Делали они это как заправские конферансье, не перебивая друг друга, давая высказаться по очереди, будто заранее отрепетировали свой номер. Причем тот, что помладше, похож на Збруева, а старшенький — ну совсем правильный, вылитый майор Вихрь (фамилию актера Самойлов не знает). Жаль, нет Пана Юзефа, чтобы вломить этому Вихрю хороших пиздюлей. Вот что они ему говорили.

Старший: «Я бы у этих Роллингов на ритмухе свободно сыграл!»

(Самойлов вообразил очень жестокую и нехорошую сценку).

Младший: «Там и играть нечего! За них аппаратура играет. Вот к нам на базу «Ассоль» приезжают из Ленинграда «Савояры»… (Кто? Кто?!) «Савояры». Они так классно объявляют себя: Миша — бубен, Дима — бас… (Пидорас!)

В этом месте два оборвыша сцепились и заспорили. Один утверждал, что Дима — бубен, а Миша — бас, другой с ним не соглашался, пока не получил от братика по уху. Это Збруев-то! Скорее всего, последние подробности Самойлов придумал себе в утешение.

Из подъезда, словно портрет из рамы, выходит ровесник Вадюши, легкоатлет Каганчик. Дом, где он живет, расположен таким образом, что подъезды и окна первых этажей находятся в постоянной тени, а тьма сгущается перед ними часом раньше, чем в других местах, расползаясь оттуда дальше по двору — за гаражи и сараи, всплывая к верхушкам тополей… Даже растения, высаженные вдоль стены, выглядят иначе тех, что красуются на клумбах со стороны улицы. Про себя Самойлов называет их «Цветы зла», хотя не помнит, откуда взялось такое название. Для книги вроде бы странновато, а фильма «Цветы зла» точно не существует. Забывчивость очень пугает его с тех пор, как в гостях один ветеран громко (на ломаном украинском) произнес: «Вот она — старость. Что было до войны — помню, а кому звонил позавчера — нi».

По виду Каганчика можно догадаться, что тот располагает некой секретной информацией. Самойлов приближается к нему с известной долей недоверия. Что нового он мне сообщит? После рукопожатия аккуратно подстриженный старшеклассник достает из нагрудного кармана цветное фото «Шокинг Блу», и с гордостью, чтобы глянец играл на солнце, демонстрирует новинку младшему соседу.

— Инкпот, — флегматично говорит Самойлов. — Там перед третьей вещью баба дышит.

— Тока що звонил Вадик, — сообщает Каганчик, застегивая карман на пуговицу. — Предлагает записать Роллингов за трояк.

— Я не буду, — твердо заявляет Самойлов.

— Обожди. Если вдвоем — за пятерик. Но мы поступим умнее. Я беру у него пласт, пишу у себя, потом звоню и говорю, что первый раз записалось лажово. Выигрываю время и успеваю накатать на бобину (ту шо ты мне давал) и тебе. Кстати, знаешь, как называется этот концерт — «Стики Финджерс», «Липкие пальцы»!

Подсмотрел в словарике, отметил про себя Самойлов, но дразниться не стал, благоразумно принял условия Каганчика и получил на другой день сделанную мимо Вадюшиного кармана запись всего за два рубля, из которых Каганчику достался только один.

— Шо, Ленка не выходит? — как своего, доверительно спрашивает Самойлова Каганальдо, пиная кирпичную кромку клумбы носком вельветового мокасина.

Самойлов виновато поживает плечами в ответ, чувствуя дуновение, будто из могилы; в соседнем дворе, говорят, какой-то тип пырнул мальчика ножом за слова: «Я тебе не справочное бюро!»

Лена Шилова — объект недосягаемый. Пусть сами разбираются. Женский пол к его любимым группам равнодушен.

Откуда ни возьмись на агитплощадке возник Короленко — связующее звено между поколением Вадюши и Самойлова. На этот раз без велосипеда. Его появление было симптомом близких сумерек. Хулиган кого-то ждал. Короленко сидел на спинке скамьи, ноги в синих кедах свисали. Одной из них он незаметно поддел бетонную плитку. Под ней оказался песок вперемешку с серыми ракушками.

Взгляд Короленко описал кривую, всполз по столбу и задержался на розетке, приделанной достаточно высоко. Ему давно уже хотелось что-нибудь с нею сотворить…

Где-то в районе двух Самойлова, как и любого другого в его возрасте, позвали обедать, и, должно быть, в это время Каганчик прохилял вдоль дома с завернутой по здешнему обычаю в газету пластинкой.

Каганальдо каждое название проверяет по словарю. Если в его словаре какое-то слово отсутствует, значит, и группы такой не существует. Так получилось с «Атомным Петухом». Самойлов говорит: «Рустер». Каганальдо тут же ищет, как будет «петух» в русско-английском словарике, и возражает: «Кок». Исчерпав другие аргументы, он вдруг закрывает дискуссию голосом своей бабушки:

— То они в своей Америке могут как угодно называть, а у нас написано правильно!

— Они — англичане… — едва успел даже не возразить, а квакнуть, как раздавленная лягушка, Самойлов.

— О! Худой! — дружелюбно окликает его ловкий и прыткий, как обезьяна, Короленко. Самойлов злится, но не реагирует. Вторично Короленко приветствует его уже по имени. Самойлов приближается, снова усаживается на дощатую «эстраду», и Короленко, заполучив слушателя, минут сорок пересказывает ему ужасы из книги «СС в действии».

Каганчик не поверил Вадюше, когда тот описал ему, как выглядит обложка пластинки тех самых Роллингов:

— Техасы, а ширинка, мотня со змейкой, на молнии. Расстегиваешь — а под нею трусы, вернее — плавки. Наверняка брехня!

Люди умеют оформлять, вздыхает Самойлов так незаметно, словно ему необходимо экономить кислород. А что умеет лично он? Ботинки зашнуровывать научился, когда пошел в школу, и понадобилось переодеваться для физкультуры? Тогда же он выучился и полюбил делать петли из продуктовой бечевки. Но на него орут — куда понес! В хозяйстве пригодится… Тот же Короленко может виртуозно сплести из цветной проволоки перстень и подарить его какой-нибудь Шиловой за красивые глаза…

А я что умею? Якорь, симметричный якорь из проволоки сплести не сумею. Что я могу? — Елку установить и украсить не смогу. Ее мне уже второй Новый год как перестали покупать.

Он припомнил, какую песню противопоставлял год назад, здесь, на этом месте, старший из Голиков. Песню из кинофильма «Белый флюгер». Он запомнил несколько строк, часть припева, но ему хватило одной, чтобы Короленко почти серьезно всполошился, заметив, как изменилось у Самойлова лицо:

— Э, Худик! Ты чё? Не принимай близко к сердцу — это же немцы.

А у Самойлова в голове скрипело:

— Заменяет мне маму и папу товарищ комендант.

Вон об тот канализационный… канализационный (!) люк его якобы ударили головой, подбрасывая, какие-то девчонки. Он был младенцем. И каждый раз, вспоминая это событие, домашние снова бьют его башкой об люк. Что же он, если дорастет, сфотографирует на паспорт?

Последняя шутка Самойлову понравилась, мысленно он уже настроился на изучение пугающе неотразимых «Роллинг Стоунз», от которых он сам себя отлучил год назад, угробив бобину с «Let it Bleed«. Стараясь не бесить Короленко, он начал мечтать о хорошей гитаре — такой, чтобы струны было легко прижимать.

Почему-то если смеркается, каждый участник дворового спектакля временно впадает в оцепенение, размышляя о чем-то своем. Просыпаются летучие мыши. Под ногами хозяек в шлепанцах вертятся мохнатые комочки болонок. Нарастает паника, после нее — усталость и сон. Сумерки не заставили себя ждать, они спустились чуточку раньше, чем на другой день. Ломающийся голос Самойлова уже не мог изобразить детское отчаяние.

Если бы это вдруг оказалось каруселью и сдвинулось с места, размышляет Самойлов, заранее испытывая тошноту, — тогда бы ветерок освежил его, высушил испарину, проветрил шведочку, заправленную в бесцветные штаны… Почему он до сих по ни разу не видел молнию в мужских брюках? Только сзади на юбках, но об этом сейчас думать не хочется. Тем более в обществе читающего мысли лемура Короленко.

На воздухе не жарко, градусов восемнадцать, однако из-за скованности, почти растительной недвижимости, призрак июльского зноя, едкой духоты, обретает власть над действительностью.

Самойлову мерещатся морщины на лбу, хотя их там нет, и не может быть в таком возрасте. Пряди выпадающих волос, так и не успевших отрасти, чтобы хоть как-то… Ему кажется, что жизнь заело в одном месте, и без конца повторяется одна пружинистая фраза, один выебон гитары с саксом. Самое странное, что он к этому привык. Даже подпевает в унисон. Но еще страннее, между прочим, что так оно потом и оказалось на самом деле: диск заедал, и секунд сорок записи сожрали полтора такта Can’t You Hear Me Knockin’.