Исраил Ибрагимов - Колыбель в клюве аиста Страница 27

Он прошелся пучком света по кровле пласта вдоль границы глины и угля, наискосок выработки. Я обратил внимание на такую же полоску с углем и глиной на дне выработки.

― Надо бы геолога пригласить, ― произнес кто-то неуверенно. Отчим не ответил.

― Уголь сдвинулся вниз, ― вырвалось вдруг у меня.

― Похоже, ― поддержал меня неожиданно кто-то из горняков.

Отчим странно взглянул на меня, затем отвернулся, принялся стучать молотком о стенку выработки.

― И без геолога ясно ― ушел, ― сказал он не то себе, не то всем сразу.

― Ушел... ушел, ― прокатилось в группе шахтеров. Вышли наверх изрядно испачканные углем. Мылись в душевой, и отчим говорил, разбрызгивая воду:

― Как смекнул о сдвиге? Впервые увидел пласт и ― надо же! ― сообразил! Тебе, братец, полагаю, надо подавать документы на геологический! Подумай.

Мое отношение к отчиму было противоречивым. Я не любил его, но некоторые черты характера его вызывали уважение. Я не мог не оценить его, казалось, бесконечное терпение к моим шалостям. Умиляла его страсть к чтению. А вот его привычка по воскресеньям облачаться в белые из парашютного шелка брюки выводили меня из себя, раздражала и его молчаливость, смахивавшая, казалось, на скрытность... Понимаю, что не всегда справедлив, но дистанция между пониманием и действиями часто огромная и изменить здесь что-либо не так просто.

Пишу о случае в шахте вот почему. Отчим будто невзначай подглядел мое будущее – которое, впрочем, вспыхнуло и тут же погасло. До поры до времени. Небольшая заметка в одном из номеров "Литературной газеты" погасила эту искорку. Рядовая заметка, по сути ― информация об институте востоковедения ― групповой портрет, текст: вот, мол, состоялся выпуск студентов-дальневосточников. Ничего особенного, но надо видеть, как отныне я забредил востоком. Названия стран ― Непал, Таиланд, Саудовская Аравия, Индия, Япония, Филиппины ― звучали чарующей музыкой. Виденное и слышанное о Востоке трансформировалось в сознании в наивные желания, я видел себя полиглотом-знатоком восточных языков, сотрудником посольства или консульства, путешествующим по экзотическим странам. Я считал месяцы, недели, дни до окончания школы, чтобы немедленно ринуться на штурм, а когда стало ясно, что год потерян, охватило уныние, я чувствовал то, что чувствует, пожалуй, человек, отставший в пустыне из-за пустяка от каравана. Три года армейской службы в саперных частях в Туркмении, разумеется, не могли ни в малейшей степени утешить. Вот и вся память о шести годах жизни в Кок-Янгаке после разлуки с тобой. Не густо?

Зато первый же послеармейский год был мой ― это точно.

В Москве с первых же минут я испытывал удивительную приподнятость. Институт находился в небольшом четырехэтажном сером здании на берегу Яузы. По другую сторону шоссе стоял стеной лес ― здесь пролегала окраина сокольнического парка с прудом, просеками, заселенными с краев. На другом берегу реки тоже виднелся лес: дальше, справа, ― фабричные трубы.

Я бесстрашно вошел в комнату приемной комиссии. Мужчина с гладковыбритой головой водил пальцем по листу со списком абитуриентов и, не обращая внимания на меня, говорил мужчине помоложе с пышной шевелюрой:

― А что она не доучилась на медицинском? Где лучше? Забито ― никакого просвета. Так и скажите этой Савиной: на хинди забито. Плотно. На монгольский, корейский, пушту ― пожалуйста. Почему непременно хинди? ― Он поднял голову на меня, поинтересовался и, узнав, что я приезжий издалека, молвил коллеге в сердцах:

― Вот еще.

И, уже обернувшись ко мне, продолжал с подозрительной миной:

― На индийский... японский... желаете?

Я назвал индийский.

― Но почему? Только не говорите, что мечтали с колыбели об Индии. Не надо. ― Бритоголовый умолял, почти плакал, отговаривая: ― И на индийский огромный конкурс, а у вас по языку троечка. М-да... Но так и быть: примем документы. Но только не на индийский ― ведь вам все равно. Вот на монгольский, корейский конкурсы только намечаются. Уверяю вас. Хорошо ― на китайский, хотя и здесь ожидает бешеный конкурс.

Но я ни капельки не сомневался в успехе.

Поразительная самоуверенность! Такого ни до того, ни после никогда со мной не случалось: ходил я беспечно по коридорам института, глазел на стенды, стенгазеты, слонялся, не беспокоясь о предстоящих конкурсных баталиях. И лишь, кажется, однажды обожгло память ― вспомнилось: "Скажите этой Савиной..." Мне показалась знакомой фамилия, и я несколько раз ее повторил про себя, припоминая: "Савина... Савина... ― где слышал эту фамилию?.." ― да тут же и забыл.

Столовался на фабрике ― кухне фабрики "Красный богатырь". Макароны по-флотски, копеечные щи, простокваша, квас, иногда котлеты ― нет, положительно шло гладко! И экзамены сдал так ― не буду мучить подробностями, ― что не сомневался в благоприятном решении комиссии. Так и произошло. Я пробежался по списку удачливых, еще и еще, отыскивая фамилию ― кого бы ты думал? Савиной. В числе поступивших на индийское и китайское отделения ее не было. Но тут взгляд, брошенный на список рядом, выхватил искомую строчку. Оказалось, оную Савину Л. зачислили в монгольскую группу. Букву "Л", помнится, я сходу почему-то развернул в Людмилу, вообразил печальное лицо Люды Савиной, "съехавшей" с хинди на монгольский. После этого надолго забыл о ней. Стало не до нее ― началось обучение языку! Мои представления о трудностях китайского оказались даже преуменьшенными ― поистине врезались в грамоту китайскую! Представь: есть у них так называемая грамматика Гоюй. Составлена она из пятиста примерно иероглифов, что ни иероглиф ― ребус! Без железного знания означенной грамматики продвижение вперед немыслимо ― ведь ходовых иероглифов, тех, без чего немыслима деятельность интеллигентного человека, не менее восьми-девяти тысяч. Разумеется, попыток перевести китайскую грамоту на современный лад было немало, придумывались алфавиты один другого остроумней ― где там! Надежды на успех лопались, подобно мыльным пузырям. Идея реформы ― а в роли реформаторов подвизались в большинстве христианские миссионеры ― носила печать непонимания проблемы, терявшейся в потаенных глубинах истории китайцев. Придумать алфавит возможно. Но как поступить в таком случае с десятками, сотнями томов рукописей, летописей, газет, журналов, книг, сотворенных древней грамотой ― плодами трех-четырехтысячелетней культуры народа? Перевести? Но возможно ли этакое сверхфантастическое предприятие? Под силу ли оно человеку? Игнорировать накопленное и разрубить одним ударом противоречивый узел? Но даже мысль об этом представляется отвратительной. А количество томов растет едва ли не в геометрической прогрессии, проблема усложняется, становится все более необратимой...

Группа наша была небольшой. Спустя месяц мы знали друг о друге все. Зубрили неистово. Денно и нощно. Везде: в аудиториях, общежитии ― домике, арендованном для нас институтом у частника в Мамонтовке, в метро, в электричке, в библиотеке. Зубрили до отупения.

Но не только зубрежкой китайской грамоты полнились дни. Жизнь кипела, она, хотел ты этого или нет, втягивала в свою коловерть. Трудно вписывались в облик столицы высотные здания. Оттанцевала Джульетту несравненная Уланова, а уже на слуху было имя Плисецкой ― поистине: "...одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса". Сверкали новые имена в театре, кино, эстраде, литературе. Помню толпу любителей-книголюбов у книжных прилавков ― всепоглощающей страстью к книгам были охвачены, казалось, и стар и млад. На стадионе "Динамо" у щита первенства страны можно было в любое время дня видеть толпы спорящих болельщиков: еще свежи были радости и раны последних баталий, вспоминали последний поединок с югославами, хвалили Бобра, ругали пристрастного судью Жолта, отобравшего победу; артельно болели за "Спартак", на легкоатлетических дорожках шли сражения Куца с Затопеком, Чатауэем, Пири. В печати критиковалось учение академика Мара. Вспоминалось интервью Сталина премьеру Джавахарлалу Неру. Ответы его же некоему профессору Санжееву. Спорили о базисе и надстройке. Все это, казалось, происходило рядом с тобой! Впрочем, так и было: неутомимого Куца, хитроумного и ловкого Боброва я видел в двух шагах от себя...

Сталина увидел на первой же праздничной демонстрации. Колонна нашего района по традиции замыкала шествие. Сталина, к сожалению, на трибунах не оказалось, и мы уже миновали мавзолей В.ИЛенина, когда сзади, нарастая, прокатилось волной:

― Сталин! Сталин!

Я обернулся ― Сталин стоял на трибуне, приняв знакомую по сотням фотографий позу: он, казалось, на миг заметил меня в толпе и помахал рукой. Разумеется, Сталин приветствовал всю колонну, даже не колонну ― народ, всех, кто в эти минуты проходил по праздничной площади и за ее пределами, стоял у приемников и репродукторов ― везде: в столице, в тысячах других пунктах страны и за рубежом ― то были приветствия пастыря, отца, для которого все сыновья и дочери едины. И все равно "казалось" было настолько впечатляющим, что я на секунду-другую оцепенел, по телу пробежали мурашки; воздух колыхался от восторженных возгласов: