Иван Зорин - Вечность мига: роман двухсот авторов Страница 27

Доктор, мне хочется пристрелить её. Я уже приобрёл пистолет.

Грегори М., 19 лет, студент. К врачу не обращался. Прописаны лёгкие транквилизаторы.

— Я печатаю вслепую, как судьба, властвуя над бумагой. По раскладке букв на клавиатуре сослуживцы дразнят меня: «Фыва Прол». А мне слышится — «фифа прол». Откуда им известно, что я из рабочей семьи? Я презираю своё низкое происхождение! А они издеваются! И портят аппетит, не хуже диеты. Кстати, какую вы мне посоветуете? Ту, что рекламируют по телевизору? Ну, ту, в которой бегемот восклицает: «Фигура прежде всего!» Впрочем, какая разница, моя жалоба в другом — я не испытываю множественного оргазма, про который пишут женские журналы.

Фаина П., 27 лет, сотрудница офиса. Показан медикаментоз.

— Спасибо, док! После вашего курса я избавился от комплексов! У меня всё О.К.! Я уже выплатил кредит за дом, а жене купил новую машину. И через месяц меня повысят, это пока тайна, но вам — можно! А помните, каким неудачником я пришёл, самого сейчас оторопь берёт. И всё — вы! Дайте мне руку, док, убедитесь, какое крепкое у меня пожатие!

Пауль Ш., 43 года, банковский служащий. Проходил лечение в клинике. Назначен повторный курс.

— В поездах и самолётах, доктор, я много думаю. Вот миллиарды клеток внутри меня живут сами по себе, делятся, стареют, умирают, и вся их орава, точно сетью, тащит меня за собой. Получается, меня и нет? Тогда кто же думает? А знаете, отчего мы страдаем? Мы обделены — даже мухи счастливее! А виной всему земная поверхность и гравитация, которые ограничивают наше жизненное пространство, делая его двумерным. Да-да, мы, в отличие от птиц или пчёл, существа без третьего измерения! Нам только кажется, что мы пребываем в нём, но по большому счёту мы его не чувствуем, ползая, как тараканы, на плоскости. От этого наше сознание плющится — вот вам корень зла, вот разгадка человеческой неудовлетворенности!

Заметьте, мысль, залетая в мою голову, не умирает от одиночества! Тогда почему я продаю женское бельё?

Иосиф А., 52 года, коммивояжер. Рекомендована госпитализация.

— Я больше не могу. Не могу! НЕ МОГУ-У-У-У!!!

Зигфрид Г., 57 лет, психиатр. Неизлечим.

д-р Зигфрид Грейд. «Болезни “среднего класса”» (2007)

БЛАГОРОДНЫЙ МУЖ

В провинции Шэньси, в увеселительном доме за игрой в кости вспыхнула ссора. Брошенный нож проткнул циновку над головой Фэна. Им же он и зарезал противника, такого же молодого, как и сам. После этого Фэн бежал за тысячу ли в провинцию Сычуань. Фэн был бродяга без рода и племени, и неудивительно, что очень скоро его арестовали за ночную кражу в маленьком городке. На допросе начальник стражи спросил, что привело его в эти края, и Фэн честно поведал свою историю. Тот долго смотрел на него, а потом сказал: «Самым богатым в нашем городе является купеческое семейство Лю. Много лет назад их единственного сына, который запускал на улице бумажного змея, похитили бродячие актёры. Госпожа Лю до сих пор носит траур. Ты приблизительно одних с ним лет. На правой руке у маленького Сяо был выколот огненный дракон — родовой герб Лю. Я смогу сделать такой же, пока ты послушаешь их семейные предания. Потом ты представишься им как вернувшийся Сяо. А через день-другой взломаешь сундук, в котором купец хранит деньги. Судя по ночному происшествию, для тебя это не составит труда. Половину принесёшь мне, а потом исчезнешь. И я не стану тебя искать. Если же ты откажешься, то мне придётся посадить тебя в тюрьму. Выбирай!»

Так Фэн превратился в Сяо.

А через неделю у ворот дома Лю его поджидал взбешённый начальник стражи.

— Что же ты медлишь? — набросился он. — Или забыл уговор? А может, замок оказался слишком крепким?

— Мне нет необходимости ломать замок, — небрежно бросил Фэн. — Заперев сундук, господин Лю отдаёт мне ключ на хранение. Но я не стану обворовывать его. Раньше у меня никогда не было шёлкового платья, а теперь слуги убирают за мной посуду и стелют постель. Зачем же мне рубить сук, на котором сижу?

Начальник стражи злобно усмехнулся.

— Смотри, я раскрою обман, и тебе отрубят голову!

— А я скажу, кто научил меня, и тебе её отрубят вперёд.

— Но это предательство, и духи верности тебя покарают!

— Не думаю, когда увидят чистоту моего сердца. Всё дело в госпоже Лю. Когда, взглянув на мою руку, она признала во мне сына, то сняла траур. И сейчас за столом я часто замечаю у неё слёзы. Второго удара она не переживёт, так что мне придётся до конца звать её матерью.

— Ах, как благородно! Но ты — убийца!

— Это была честная схватка. Прощай!

Фэн собрался уходить. Но, уже отвернувшись, обнажил руку.

— К тому же убитый мною в Сычуане носил такую же татуировку.

Цзен Цзи-цзе. «Невероятные истории, которых не было» (1497)

ПРАВИЛА ХОРОШЕГО ТОНА

— Говорим о чём угодно, только не о жизни, смерти… Будто в поезде, изредка поглядывая в окно, обсуждаем внешность проводника, качество чая, удобства купе. И никто даже не спросит, а куда едет поезд? Какова цель путешествия?

— Так это неприлично! Чего зря беспокоить? Ответа всё равно не будет, а машинист промолчит.

— Ответа не будет, а спрашивать надо — на то и люди.

Арвид Сыникэ. «Паломничество в никуда: опыты литературной эвтаназии» (1896)

ВОЙНА

Мой дед застал ещё первую германскую. После ужина он снова попадал на неё, попыхивая кривой трубкой и разглаживая обкусанным мундштуком длинные усы. Ел он быстро, а говорил медленно, будто ступал по тонкому льду. У деда было маленькое, опрятное лицо, ямочка на подбородке — глубже рта, а скулы — шире улыбки. Он постоянно лохматил волосы пятернёй, и его глаза горели, как натёртые кирпичом медяки.

«Когда пришло время отдавать жизнь за царя, я был крепким двадцатилетним парнем, в самом соку, и девки, провожая меня, не жалели слёз. Стояла осень, в полях грудились клочья тумана, и чёрные галки с унылой тревогой кричали на пугало. Новобранцев побрили, выгнали мылом вшей, раздали серые шинели, сухари и погнали на станцию. Мы шли, чавкая по грязи, и глаза встречавшихся долго жгли наши голые затылки. Утирая платками лбы, за нами мелко бежали матери, отставая поодиночке, как брошенные в сторону спички, от которых прикуривали их сыновья. С непривычки ходить строем многие быстро устали и еле передвигали ноги. Небо слезилось мелким дождём, по обочинам дороги, сколько хватало глазу, желтело жнивьё, и на душе было пусто, как в кармане у нищего. На станции, протыкая каждого пальцем, нас пересчитал офицер. “На войне либо грудь в крестах, либо голова в кустах! — заламывая козырёк, окидывал он каждого взглядом бездомного пса. — Повезёт — доживешь до внуков, посчастливится — сдохнешь через неделю!” А потом по бумаге выкрикнули наши фамилии и погрузили в вагоны, которые раньше перевозили скотину, и запах коровьего помёта, въевшийся в доски, сопровождал нас на фронт, напоминая о стаде, которое на закате гонит с околицы пастух. А везли нас долго. Навстречу шли поезда с ранеными, которые мы пропускали, дико всматриваясь в заросшие щетиной бескровные лица, беспокойно зыркали, ища увечья. Поначалу мы считали недели, валяя по полу солому, а потом привыкли и к раненым, и к бесконечным стоянкам, во время которых спрыгивали мочиться в канаву, и к запаху дороги, поначалу резко ударившему в голову железнодорожными маслами и степным бурьяном. Сквозь щели мелькали верстовые столбы, и мы уже ленились припадать к дырам, чтобы взглянуть на плывущие города, иззубренные облака, синевшие леса, чтобы узнать, ночь на дворе или день. Нас везли и везли, и, казалось, наше прошлое отзвенело и забылось под сонный стук колёс…

Россия не миска щей, однако ж, и не океан — месяца через полтора доставили нас на позиции. Обучили, с какого конца заряжать винтовку, запихнули в окопы, из которых тянуло, как из могилы, показали ноздреватое от воронок поле, засевших на холме австрийцев и объяснили, что завтра штурм. Всю ночь мы не спали, бестолково таращились на звёзды, нюхая сырость, курили и думали, какого рожна нас оторвали от тёплых риг, девичьего смеха и кукушки на заре?

А утром, когда холод катал по траве росу, повыскакивали из ям, побежали, ширкая голенищами сапог, путаясь в полах шинели, перекрикивая нестройным “ура” хохот пулемётов.

Я так ни разу и не выстрелил, забыв положить палец на спусковой крючок, держа винтовку, как кол в драке, но остервенеть не успел, а когда зацепило, осел, глядя в спины торопливо лезущих на высотку, падающих на свою тень. А потом, теряя кровь, сомлел, будто мальчишкой у костра под сухой треск горящего хвороста. А это, расплёскивая землю, рвались снаряды…