Мария Галина - Медведки Страница 27

Я, наверное, уже никогда не узнаю, как оно на самом деле было.

А вдруг ее нет дома? Вдруг она ушла и не вернется сегодня? Непохоже, чтобы она была домоседкой. Вот было бы облегчение.

В субкультурах все держатся друг за друга, они все для себя – свои, даже если в глаза друг друга не видели, а все, кто их окружает, – чужие, даже если это собственные родители. Почему она не вписалась у местных готов? Или веганов? Или, я не знаю, фанатов группы «Квин»?

Потому что ей нужен был я. Именно я.

Никуда она не ушла. В окне, за ветками яблонь, горел свет. Ждет меня. Еще бы.

Может, просто не заходить туда? Пойти к соседу Леониду Ильичу, попроситься у него переночевать? Это уж и вовсе будет странно выглядеть. Тем более, его, похоже, нету, вон дача темная, а обычно на веранде окна светятся. Никогда не думал, что так расстроюсь потому, что кого-то из соседей нет дома. До недавнего времени я вообще не обращал внимания на соседей, если честно.

Я поднес ладонь к звонку, но передумал. В конце концов, это я тут хозяин. Пока еще, во всяком случае.

Тем более дверь была не заперта.

Рогнеда и сосед Леонид Ильич сидели за моим столом и лопали мою еду. И пили виски из заначки, которая у меня была в кухонном шкафу.

И смеялись.

Ну, то есть не нагло хохотали, а так, веселились. Леонид Ильич что-то оживленно рассказывал, даже руками размахивал, а Рогнеда слушала, наклонившись вперед, нога закинута за ногу, острая коленка обрисовывается под юбкой.

Я сказал:

– Вообще-то это я тут живу, если вам интересно.

Рогнеда хихикнула. Она, по-моему, порядочно набралась, почти полная бутылка виски опустела почти наполовину.

– Он здесь живет, – пояснила она соседу Леониду Ильичу, для верности уставив в меня палец.

– Я зашел вас проведать, – пояснил сосед Леонид Ильич. По-моему, ему было слегка неловко. – Утром вы говорили встревожившие меня вещи.

– Он меня испугался, – пояснила Рогнеда. – Он подумал, я его отравлю. Так ведь, Семочка? Клофелином. Он вообще робкий. Другой бы надавал бы по морде мне и выгнал. А он стремается.

Они говорили обо мне, как будто меня тут не было.

– Я тебе дам по морде и выгоню, – сказал я, трясясь от злости, – тварь такая.

– Девушку, – Рогнеда пошевелила чугунным ботинком, – в ночь!

– Зачем вы так, Семен Александрович, – укоризненно сказал сосед Леонид Ильич. – И вы, Недочка, перестаньте его дразнить. У вас довольно специфический юмор, это, знаете, не всякому нравится.

Я послал ему письмо. Он был моей последней надеждой даже не на спасение – на справедливость. На посмертное возмездие.

– Вы бы присели, Семен Александрович, – сказал сосед Леонид Ильич, – неловко как-то. Мы, гости, сидим, а вы, хозяин, стоите.

– Он не ест на людях, – сказала Рогнеда. – Он застенчивый.

– Зачем вы так, Недочка? У любого человека могут быть слабости.

– Она сама не могла в детстве есть на людях, – ответно заложил я Рогнеду, – она мне говорила.

– Но я же с этим справилась! – гордо ответила Рогнеда.

Я сел к столу. Я за стеклом, я их вижу и даже слышу, но это потому что я хитрый и у меня есть специальное замечательное стекло, кабинка, в которой я для них невидим, зато их вижу отлично. В сущности, у каждого есть такая кабинка. Просто не все это сознают.

Не все умеют пользоваться такой замечательной штукой.

Я положил себе салату и налил виски. Если они оба пьют из этой бутылки, а я налил себе сам, ничего же не может случиться, верно?

– Он мне рассказывал о раскопках, – сообщила мне Рогнеда, – о святилище Ахилла. Тут, буквально в двух шагах, было святилище Ахилла. И он его копал. Ахилл-то, оказывается, был совершенным уродом и жил в яме. Ему приносили в жертву девственниц. Привязывали их к скале.

– Не уродом, а монстром, – поправил сосед Леонид Ильич, – он был по-своему прекрасен. Очень по-своему.

– Теперь бы им было трудновато, – Рогнеда поправила черную прядку, – с девственницами.

Она хихикнула.

– Тогда тоже были вольные нравы. У нас искаженное представление об античной морали. Я думаю, это должность, а не состояние. Они были как бы назначенными девственницами. Тем более перед жертвоприношением практиковалось ритуальное изнасилование.

– То есть, прежде чем сплавить беднягу чудовищу, жрецы как следует оттягивались сами?

– Совершенно верно.

Она за все это время ни разу не сказала «зыкински». Изменила рисунок роли? И, соответственно, словарь?

– А он не возражал? Что товар подпорчен?

– Ахилл? Вроде нет.

Я тыкал вилкой в салат и думал: что за херню они несут? Почему я все это слушаю?

– Девушке давали специальный напиток, – продолжал он, – изменяющий сознание. Иначе его трудновато было высвистать, Ахилла. А так она как бы вступала с ним в ментальный контакт. Видела его. Говорила с ним. Он чуял и выходил.

Точно, Ктулху.

– Ладно, – сказал сосед Леонид Ильич и поднялся, – я пошел, Недочка. Спасибо за приют. Семен Александрович, вы меня не проводите?

Я встал и вышел с ним на крыльцо. В окно было видно, как Рогнеда убирает со стола, в своем затянутом корсете и пышной юбке она казалась черной осой, медленно кружащейся вокруг соблазнительного пищевого изобилия.

– Я думал, вы на моей стороне, – сказал я горько.

– Я на вашей стороне, – сказал сосед Леонид Ильич, – но вы, как я понимаю, человек, склонный к рефлексии. К сюжетным построениям. И к тому же с обостренной душевной чувствительностью.

– Душевнобольной? – подсказал я.

– Нет, что вы. Просто склонный везде усматривать сложные сюжетные конструкции. Вот я и заглянул, поговорил с девочкой.

– И?

– Будьте к ней снисходительны. Она несчастна.

– Эта хабалка? – я задохнулся от возмущения.

– Недочка? Несчастна, и делает несчастными всех вокруг. В отместку. Так бывает.

– Ее зовут Люся, – сказал я, – и она врет. Они все время врут. Оба.

– Ее не зовут Люся, – сказал сосед Леонид Ильич, – и она не врет. Что до него – не знаю. Я его не видел. Но вы зря так беспокоитесь. Не думаю, что здесь какой-то заговор против вас. Ряд совпадений, знаете, бывают такие совпадения, странные... Что-то вроде причинно-следственных завихрений, есть какая-то теория, резонанса, что ли.

– Либо причинно-следственная связь есть, либо ее нет, – сказал я твердо. Выпитое виски висело в желудке плотным огненным шаром. – Если ее нет, то и реальности нет. А есть какое-то дерьмо, которое над всеми нами издевается.

– Я помню, это у вас такой конек, насчет реальности. Но не нужно так уж радикально, – укорил он. – Реальность есть. Вот мы стоим, разговариваем. Это реальность. В общем, спокойной ночи. И будьте с ней поласковей, с девочкой. Совершенно одна, в чужом городе...

– Да-да, беззащитная крошка...

– Нет, не беззащитная. И не крошка. Тем не менее.

И он стал спускаться с крыльца.

– Если со мной что-то случится, – сказал я ему в спину, – подумайте, как распорядиться письмом.

Он обернулся. Я увидел, что он сильно сутулится. Он всегда так сутулился? Я не помнил.

– Умоляю, – сказал он, – ну что с вами может случиться? При той замкнутой, совершенно скудной, однообразной жизни, которую вы ведете? Только хорошее.

Он шел по темной дорожке к своему темному дому, я стоял на крыльце своего освещенного дома и боялся туда возвращаться.

Деревья гремели мертвой цинковой листвой.

Рогнеда в окне исчезла из виду, и тут же из приоткрывшейся двери выпала узкая полоса света.

– Злишься, – сказала она, высунувшись в темный воздух, – а чего? Ты же делаешь успехи. Вон, целую тарелку салата навернул и даже не подавился. Завтра пойдем тебя одевать, в сток пойдем, шиковать не будем. Тут есть какой-нибудь сток?

– Тут есть сэконд, – я глубоко вдохнул сырой воздух и вернулся в дом, – на Южном рынке. Хорошие добротные вещи, английские большей частью. Я там отовариваюсь обычно.

– А Лора Эшли там есть? – Она явно оживилась. – Анни Карсон?

– Не смотрел. Наверное.

– Отлично. Завтра сходим. Это даже лучше, чем какой-то паршивый сток. Эксклюзивней. А ты молодец. – Она окинула меня доброжелательным взглядом. – Разбираешься. Я и смотрю, ты правильно под писателя косишь. Твид, свитер этот норвежский... Ты вообще любишь всякое старье, да?

– Я не люблю новье.

– Там, в чулане, лежат всякие штуки. Это твои? Тарелки всякие, вазочки. Весь чулан забит.

– Слушай, – сказал я сквозь зубы, – не лезла бы куда не просят.

– Ха. – Она, вызывающе оттопырив круглую задницу, вытирала стол губкой. – Тоже мне, Синяя Борода. Семь жен на крюках, это, по крайней мере, круто. А то посуда. Ты зачем ее покупаешь? Для чего?

Я молчал.

– Надеешься зажить своим домом и расставить все по полочкам. – Она ушла в кухню и там стряхивала крошки в мусорное ведро. – Когда-нибудь. Когда-нибудь.

Я молчал.

– Когда твой смешной папа умрет, а ты приведешь в дом хорошую женщину. Чтобы она тебя понимала. А ты ее. Расставишь тарелочки. К ним прикупишь какую-нибудь старую мебель. И будете друг друга любить.