Повторение судьбы - Вишневский Януш Леон Страница 27

И при этом она часто жаловалась на – как она это патетически определяла – «безвинное бремя плотскости», которое определяет ее восприятие мужчинами. И не только ими, но даже женщинами. Марта утверждала: уже из-за того, что она осмеливается демонстрировать упругие торчащие груди и длинные ноги, и мужчины, и женщины не относятся к ней как к равноправному собеседнику. Мужчины во время разговора до такой степени поглощены мыслью, как бы ее обольстить, что это мешает им сосредоточиться. А женщины воспринимают ее как вызывающую самку, и это приводит к тому, что они с большим вниманием наблюдают за ней, чем слушают. А когда он предложил ей попробовать не слишком открывать бюст, не носить юбок, чересчур коротких или с длинными разрезами, она отреагировала отговоркой о «праве демонстрации женственности, которую некоторые путают с эксгибиционизмом».

Сейчас, вспоминая о «демонстрации женственности» Мартой, он пытается понять, не был ли он смешон, оттого что принуждал себя ждать того самого соответствующего момента. Он провел у нее всего одну ночь. На полу около ее кровати. Даже в ту ночь он не смог переступить границу. Границу чего? Уважения, робости, боязни отказа? Быть может, Марта еще больше его ждала, что он переступит эту границу? Может, своим поведением перед той ночью он давал понять, что является для нее скорее братом и другом, нежели потенциальным возлюбленным? Марта демонстрировала женственность и ему. Да, именно. Демонстрировала. Точно так же, как и всем другим мужчинам. А он не хотел быть «всеми другими». Он желал, чтобы своей женственностью она одаряла его одного.

Когда им случалось проводить вечера в ее квартире, бывало, что она оставляла дверь ванной открытой, а то и просила подать полотенце. Он входил с полотенцем, смотрел на нее обнаженную и торопливо возвращался в комнату. Не хотел, чтобы она заметила, как он часто дышит, как у него дрожат руки или что у него эрекция. Ни разу ему не пришло в голову раздеться и встать к ней под душ. Или хотя бы не стыдиться своего возбуждения, остаться с ней в ванной и пережить то, что могло произойти. Он помнит, что больше всего боялся разочарования и того, что у него ничего не получится. Он так долго мечтал об этом, воображал сценарии их первого любовного слияния, что сама мысль о том, что это может произойти вот так банально, в заполненной паром ванной при передаче полотенца, парализовывала его.

Потом Марта в коротком оранжевом халатике входила в комнату, садилась в кресло напротив, закрывала глаза и неспешно расчесывала мокрые волосы. Она не обращала внимания на то, что всякий раз, когда она поднимала руку с расческой, поясок развязывался все больше. Через некоторое время она сидела с открытыми животом и бедрами. На груди поблескивали капли воды, которые она счесывала с волос. Тогда он нервно вскакивал и подходил к полке с книгами, чтобы стоять к ней спиной.

Даже сейчас, после стольких лет, он не до конца уверен, делала ли это Марта намеренно, чтобы спровоцировать его наготой и дать понять, что она не будет противиться, или то были очередные эпизоды ее игры в «демонстрацию своей женственности».

Эти сцены в ванной комнате Марты для него до сих пор неоднозначны. Когда-то он беседовал об этом с психиатром из Катовице. Она говорила о типе мужчин, которым свойственна подобная неуверенность. И назвала это ученым термином «синдром архетипа матери». Он помнит это до сих пор, потому что сразу же посмотрел в энциклопедии, что означает этот самый «архетип». Она считала, что у некоторых мужчин образ матери настолько силен и так доминирует, что они убеждены, будто порядочная женщина асексуальна и испытывать к ней желания сексуального характера означает унизить ее. И потому даже самая сильная любовь к такой женщине не может обрести плотского завершения.

Но он не был согласен с психиатром. Он желал Марту. И желание это, кроме всех прочих оттенков, было также и сексуальным. И вовсе не считал, будто в плотском его желании есть что-то, что может ее унизить. И лишь хотел, чтобы она отвечала ему взаимным желанием и выражалось оно не только искушением наготой, которое он не мог однозначно истолковать. И чтобы исполнение этого желания было самым важным событием в их отношениях, а не просто банальным использованием подвернувшейся возможности. Он хотел услышать от нее слово «люблю». И в мечтах во всех подробностях выстроил этот великий момент.

Быть может, то была его самая большая ошибка в отношениях с Мартой. Наверное, он слишком подробно все мысленно срежиссировал, не оставив места для спонтанности, для отступлений от своего сценария. Может быть, вместо того чтобы постепенно, шажок за шажком узнавать ее и выстраивать их отношения, ему нужно было в какой-то момент предпочесть секс, который резко сокращает путь и позволяет сразу осуществить близость?

Сейчас, когда он думает об этом, все чаще приходит к выводу, что просто безмерно идеализировал Марту. Любя недоступную женщину, он выстроил иллюзию, что она единственная, исключительная и таких больше нет. И оттого что она осталась для него недоступной, она могла навсегда остаться для него идеалом.

А вот Эмилию он не представлял себе в ситуациях, в каких оказывался с Мартой. Даже в его фантазиях она неизменно оставалась одетой. Ее красоту, по крайней мере до сих пор, он не ассоциировал с наготой. Но Секеркова была права. Его занимала «красивая женщина». И он был уверен, что красивая.

Интернет не только свел его с Эмилией. Он сблизил его также с родственниками. Марцин не помнил в своей жизни такого времени, кроме детства, когда бы он так часто общался с братьями. В Бичицы они приезжали, после того как разъехались по всей Польше, только по большим праздникам. Когда мать болела, они иногда писали ей письма. Все, за исключением Адама. Для нее каждое такое письмо было огромным событием. Марцин из ее рассказов знал, что происходит у братьев. А когда мать умерла, письма прекратились. Но вот Каролина радостно оповестила всех, что «у дяди Марцина теперь в музее есть Интернет», и очень скоро он стал получать мейлы от братьев.

Первым отозвался Адам из Лодзи. Увидев имя и фамилию брата в поле отправителя. Марцин безумно обрадовался. Но, прочитав письмо, испытал только злость и разочарование. Если бы не подпись «Твой брат Адам», он подумал бы, что это реклама охранной фирмы, оправленная компьютерной рассылкой или секретаршей. Адам на двух страницах официального письма предлагал как можно скорее заказать у него «ультрасовременную охранную систему» для музея. Он расписывал, в какой страшной опасности всю ночь и большую часть дня находятся бесценные иконы и как они будут защищены, чуть только Марцин установит современную и сверхнадежную, а также «проверенную и протестированную систему охраны фирмы, которая одна из немногих в стране имеет сертификат ISO 9002». В своем бесстыдстве он дошел до напыщенной буффонады – напоминал об «ответственности за сохранность объектов культуры, доверенных твоему попечению». И добавлял, что никогда этого не делает, но брату предоставит большую скидку, а также усиленно уговаривал так организовать конкурс, чтобы «не было сомнения, кто должен его выиграть».

Марцин держал листки с отпечатанным текстом и поверить не мог, что это написано родным братом. Первый контакт с Адамом после смерти матери, и тот, как назойливый коммивояжер, продающий пылесосы, рассказывает какую-то ерунду об интегрированных ноктовизорах, укоряет в недостатке ответственности и при этом без всяких околичностей склоняет к непотизму и явному жульничеству. И ни одного вопроса о Бичицах, о могиле матери или хотя бы про горы.

«Пустота, абсолютная пустота», – подумал Марцин, сминая листки с мейлом.

Но зато теперь он знает, что у брата есть сертификат ISO 9002. Интересно, кому он дал на лапу, чтобы получить его?

У Адама всегда были проблемы с выражением чувств. Даже мать знала, как трудно его наказать. Наказание имеет смысл только тогда, когда оно хоть в малой степени чувствительно для наказываемого. Также и награда имеет смысл, только если она доставляет радость, является отличием, поводом для гордости. Адама трудно было наградить, а еще труднее наказать. Он не выказывал никаких чувств. Даже на похоронах матери казалось, будто случившееся ему глубоко безразлично и пришел он только потому, что этого требует традиция. Он исполнял обязанность. В детстве он никогда не прижимался к матери, не целовал ее, не пытался сблизиться с братьями.