Дина Рубина - Холодная весна в Провансе (сборник) Страница 28

«Ах, Тео, почему тебя не было с нами в воскресенье! Мы видели совершенно красный виноградник – красный, как красное вино. Издали он казался желтым, над ним – зеленое небо, вокруг – фиолетовая после дождя земля, кое-где на ней – желтые отблески заката...

Я чувствую в себе потребность работать, работать до полного физического изнеможения и нравственного надлома – это ведь для меня единственный способ возместить наши расходы.

Что же я могу поделать, если мои картины не продаются?»

– Слушай, – сказала я, допивая вторую чашку кофе, – я больше не могу ни пить, ни есть, ни смотреть на эту смурную публику...

– Готов предложить тебе перебраться в соседнее кафе. Мы добежим до него минут за пять, но снова промокнем...

– Но ведь для чего-то мы приехали сюда!... Давай выйдем, наконец, разыщем хоть ближайший музей... Кстати, здесь что-нибудь осталось от пребывания Ван Гога?

– Они недавно основали какой-то его Центр, в больнице Отель Дьё, где он лечился... – Борис достал карту, развернул ее... – Там должны быть несколько его работ... Доктор Рей разрешал ему писать, ну и он писал... двор больницы...

– Это куда он угодил, отхватив себе ухо?... Как ты думаешь, он действительно сначала пытался напасть на Гогена?... И если б тот вовремя не обернулся...

– Ну, сейчас вряд ли кто сможет сказать точно – как это было... Гоген и сам эту версию излагал не сразу. Это потом, в его воспоминаниях возник Винсент с открытой бритвой в руке, который, якобы, догонял его, когда Гоген после ужина ушел из «желтого домика». Поначалу-то он рассказывал их общему другу, Бернару, совсем другое: что Винсент догнал его и сказал: «Ты неразговорчив? Ну что ж, и я буду молчать»... вернулся в дом, взял бритву и покалечил себя... Как я понимаю, позже, много лет спустя после смерти Ван Гога, с началом его славы, Гоген почувствовал необходимость как-то обелить себя, оправдаться, что сбежал, оставил друга в беде.

– ... И для этого ему необходимо было подчеркнуть агрессивность Винсента...

– Похоже на то... А Ван Гог... он же страдал провалами в памяти. Он ни черта не помнил, когда накатывала болезнь... Следовательно, и в письмах не мог оставить свидетельства того, что было на самом деле.

– Знаешь... я уверена, что он и не стал бы об этом писать... Он и так страдал...

– Страдал, конечно... но правда и то, что он тогда уже был невыносим, и Гогену приходилось несладко. Буквально дня за три до того, вечером они сидели в кафе, может, даже и в этом, заспорили, и Висент швырнул ему в голову полный стакан абсента... Тот увернулся, взял его под руку и повел домой. А наутро Винсент уже ничего не помнил... Так что Гогена можно понять, он не собирался оставаться в Арле нянькой кому бы то ни было. Он был художником, замечательным художником, великим художником... И надо отдать ему должное – прежде чем удрать в Париж, он телеграфировал Тео, и тот примчался...

– А что за история с подаренным проститутке ухом?

– Ну, это уже нетрудно представить. Когда ему удалось остановить кровь, он промыл свой трофей, завернул в тряпицу, надел широкий берет и побежал в бордель, который обычно посещал с Гогеном... Вызвал одну из девушек – ее, кажется, звали Рашель – и вручил свой подарок... Сказал – «спрячь хорошенько», или «возьми на память» – что-то в этом роде... В общем, жуть...

– Воображаю лицо бедной девицы, когда она развернула сверток... – сказала я.

– Ну, полиция, то, се... Стали его искать, и обнаружили в постели в бессознательном состоянии... Так что, когда Гоген утром подошел к дому (а он ночевал в гостинице, так как уже накануне чувствовал себя неуютно в «желтом домике»), его встретила толпа соседей, жандармы, и первый вопрос был – за что он убил друга?

...У стойки один из бродяг вдруг взорвался фонтаном исступленной ругани – побагровел, глаза налились кровью, бокал в лужице разлитого им на стойке пива заскользил к краю, упал и разбился. На него тут же наступили ботинком. Собака залилась хриплым лаем...

Из глубины внутреннего помещения был вызван какой-то смуглый парнишка с совком и веником. Ныряя меж топчущимися у стойки посетителями, он принялся ловко и невозмутимо выметать из-под ног осколки и сгребать их в совок.

«Заведение это из тех, что называют „ночными кафе“ (тут их порядочно) – оно открыто всю ночь. Поэтому „полуночники“ находят здесь приют, когда им нечем платить за ночлежку или когда они так пьяны, что их туда не пускают. Семья, родина и пр. – все это, может быть, не столь привлекательно на самом деле, сколько кажется привлекательным тем, кто, как мы, довольно легко обходится и без родины, и без семьи. Я часто напоминаю сам себе путника, который бредет куда глаза глядят, без всякой цели. Иногда я говорю себе, что этого „куда“, этой цели скитаний не существует вовсе, и такой вывод представляется мне вполне обоснованным и разумным. Когда вышибала публичного дома выставляет кого-нибудь за дверь, он рассуждает не менее логично и обоснованно и, насколько мне известно, всегда бывает прав. Ну что ж, тогда я смогу убедиться, что не только искусство, но и все остальное было только сном, а сам я – и вовсе ничем...

...Врачи говорят нам, что не только Моисей, Магомет, Христос, Лютер, Бэньян, но и Франс Хальс, Рембрандт, Делакруа, а заодно старые добрые женщины, ограниченные, как наша мать, были сумасшедшими. И тут встает серьезный вопрос, который следовало бы задать врачам: а кто же из людей тогда нормален? Быть может, вышибалы публичных домов – они ведь всегда правы?»

...Мы не стали дожидаться развития настоящего тартареновского побоища, расплатились, поднялись и нырнули в потоки дождя, быстрым шагом пересекая площадь. Когда достигли Арены, дождь уже стоял стеной... Циклопические стены с гигантскими арками виднелись расплывчато, как сквозь толстое стекло... Кажется, со времен римлян не было в Арле такого дождя! Прижавшись к стене дома, под каким-то случайным козырьком мы обреченно пережидали очередной этот выхлест бездонных небес, мы просто отдались дождю, бесконечной череде ледяных оплеух, и уже не чувствовали тяжести намокших курток, шарфов, хлюпающих кроссовок...

Вдруг из-за поворота выполз туристический поезд и мы припустились за ним бегом. На спуске улицы он притормозил, и отряхиваясь, как собаки, сбрасывая на пассажиров пригоршни дождя, мы на скаку влетели в вагончик. Все свободные места были залиты водой...

– О, Господи, – шумно шмыгая носом, пробормотал мой художник. – прав был Гоген, когда называл этот город «самой паршивой дырой в мире»...

Часа полтора мы еще боролись со стихией, чуть ли не вплавь достигли городского музея, пошатались по его холодным залам, разглядывая фотографии каких-то бравых тартаренов в костюмах зуавов... Наконец, сдались, и попросили мрачного служащего вызвать такси, чтобы не подхватить воспаления легких или не сойти вконец с ума в этой цитадели сияющего Юга...

«...Надеюсь, что со мной ничего особенного не случилось – просто, как это бывает у художников, нашло временное затмение, сопровождавшееся высокой температурой и значительной потерей крови, поскольку была перерезана артерия; но аппетит немедленно восстановился, потеря крови с каждым днем восстанавливается, а голова работает все яснее. Поэтому прошу тебя начисто забыть и мою болезнь, и твою невеселую поездку»...

Можно только представить себе, как сжалось его сердце, когда дилижанс, увозящий Тео, свернул за угол улицы. Да уж, невеселая была поездка...

Он написал картину – пустое кресло с двумя книгами и одинокой горящей свечой на плетеном сиденье, вставленной в простой подсвечник. Назвал полотно – «Кресло Гогена». Кажется, что пространство картины заливает поток боли. Поразительно – насколько кротким и преданным мог быть этот неистовый человек... Еще он написал Гогену письмо, дружеское и такое же кроткое, с надеждой, что тот не держит зла на «бедный желтый домик»... Вместе с тем, он прекрасно видел и понимал, с кем прожил эти месяцы, его ум и глаз художника умели вглядываться в детали и повадки человека:

«...его бегство из Арля можно сравнить с возвращением из Египта вышеупомянутого маленького капрала (Бонапарта), тоже поспешившего после этого в Париж и вообще всегда бросавшего свои армии в беде... В своем последнем письме Гоген настоятельно потребовал возвратить ему его „фехтовальную маску и перчатки“, хранящиеся в кладовке моего маленького желтого домика. Я не замедлю отправить ему посылкой эти детские игрушки»...

Но главное, душа его болела за Тео, которому срочная поездка в Арль и расчет с Гогеном обошлись не менее, чем в 200 франков...

Он бодрился, пытался доказать себе и брату, что причина припадка в переутомлении работой, в «местности» – проклятом климате, все в том же пресловутом мистрале. Приводил свидетельства соседей о том, что многие здесь вот так вот, сходили с катушек, потом приходили в себя, как ни в чем не бывало... Вот и доктор Рей считает, что все от впечатлительности, от переутомления, от малокровия... Просто надо хорошо питаться.