Тинатин Мжаванадзе - Лето, бабушка и я Страница 28

Наш хохот вспугнул кур, собаку, двух мирно дремавших котов и всполошил женщин.

— Что у вас там случилось?

Мы корчились под кустами, потеряв последние остатки приличий.

— А ну-ка пошли отсюда — кто вам разрешил взрослые разговоры слушать?! Вот так сидят, развесив уши, а потом убегают черт знает за кого в шестнадцать лет!

— Подожди, как ты с городской девочкой разговариваешь — красавица наша, беленькая, ее небось вообще в тринадцать украдут, кто ее, такую принцессу, родителям оставит! — притворно пропела Сурие.

Из солидарности я пошла вместе со всеми, с тревогой думая, что сделает со мной бабушка за то, что убежала и болтаюсь неизвестно где.

Изгнанные с позором, мы вышли за ворота и — о, удача! — первыми увидели, что подъехали парламентеры.

Папа вытирал лицо платком, я подлетела и затормошила:

— Ну что, спасли, забрали Марину?

— Да подожди ты, — с досадой сказал папа. — Чтобы я в жизни еще раз согласился…

Публика жаждала подробностей.

Подробности были оглашены: вооруженные до зубов дробовиками родственники невесты подъехали к дому похитителя, и там их встретили вооруженные до тех же самых зубов защитники крепости.

Мать невесты, грозная Ламара из рода Цецхладзе, вышла вперед и потребовала показать дочь. Та вышла — что бы вы думали? В стеганом халатике и бриллиантах! И сказала, что хочет остаться!

— Придурки, — обмахиваясь шляпой, сетовал папа. — Два дня бегал с ними, и зачем, спрашивается?! Опозорились только.

— А что теперь Ламара? — возбужденно просили деталей женщины.

— Ламара сказала, что дочери у нее нет, что сказала…

Женщины так заахали, как будто небо устремилось на землю и вот-вот прибьет всех к чертям.

— Пошел я домой, — поднялся папа. И я потрусила за ним, понимая, что без бабушкиных моралей не обойтись. И даже заслуженно, потому что в этот раз я действительно перешла все границы — улизнула без спросу, целый день собирала сплетни с деревенскими, а бабушка страшно не любила их грубых разговоров и шуток, от меня требовалось немедленно идти домой, если собирались взрослые — как сегодня.

Новые впечатления оказались такими сильнодействующими, что у меня страшно разболелась голова и напала плаксивость.

— Ну, всё, опять сглазили, чертовки хвостатые, — встревоженно констатировала бабушка и принялась меня лечить.

Морали откладывались до завтра.

Бабушкины заговоры

Если у меня болела голова, беспричинно лились слезы и все было через пень-колоду, бабушка укладывалась рядом со мной и начинала лечить.

— Белые дети слабые, поэтому дурной глаз к ним бежит и липнет.

— Не лучше мне черной родиться? — ныла я. — Через день голова болит, сколько можно!

— С другой стороны, твоя мама никакая не беленькая, но у нее тоже мигрень всю жизнь была, — размышляла бабушка, разминая мне лоб и виски шершавой ладонью. — Ты не могла что-нибудь другое в наследство взять?!

— Можно подумать, меня кто-то спросил, — возмущалась я.

Пора было начинать.

Молитва длинная, и читать ее надо было определенное количество раз, не меньше трех, но непременно нечетное, быстрым полушепотом, при этом поглаживая голову по часовой стрелке.

«Во имя Отца и Сына и Святого Духа,

Молитва от сглаза,

Сглазившего,

Своего — чужого,

Ушедшего — пришедшего,

Женщины — мужчины,

Взрослого — ребенка,

Мудрого — глупца,

Всякого злого духа…»

Тут перечисление всех пар антиподов могло превратиться в увлекательную игру, я подказывала бабушке — «доброго-злого, толстого-худого, лысого-волосатого, веселого-грустного», но бабушка, если была не в настроении, легоньким стуком по лбу давала знак, чтобы я лежала по время заговора тихо и не мешала процессу.

«…Шла черная вода,

Несла черного змея,

Взяла черный багор,

Опустила в черную реку,

Вытащила черного змея…»

Черная вода текла прямо в моей голове, и ее нельзя было разрезать ножом из-за густоты, и гладкий блестящий змей лежал на ней, медленно струясь толстым телом.

«…Бросила на колючки,

Он сохнет, он развеется,

Глаз завязывал — Бог развязывал.

Всякому злому духу,

Кто дурно посмотрит на мою (имя) —

Разящее копье Святого Георгия

Вонзилось в горло,

Вышло из бока…»

Это был мой самый любимый момент — Святой Георгий в ореоле слепящего солнечного света, огромный и устрашающе-прекрасный вонзал свой меч в горло мерзкому и трусливому карлику, воплощению всяческого зла. Крови не было, в моей картинке злобный карлик просто скукоживался как сушеная хурма и превращался в пепел, и его сдувало ветром.

«…Злые глаза да ослепнут,

Злое сердце да разорвется,

Злая душа да вылетит вон.

Кусок ножа — годен ножу рукояткой,

Кусок топора — годен топору рукояткой,

Боже, да будет годна молитва моя

и воля Твоя.

Аминь. Аминь. Аминь».

И дунуть длинно по часовой стрелке вокруг головы.

— Повтори за мной — «аминь», — толкала бабушка в бок, и я зачарованно повторяла волшебное слово, отдававшее языку привкус золотой монеты.

И как это можно объяснить?! Молитва работала, родимая, делала свое дело, как море ворочает камешки и стачивает им бока: пелена переставала давить на глаза, железный обруч расслаблялся, дурнота уходила с легкими слезами, и бабушка начинала истошно зевать, много раз подряд, как наша собака Бимка — якобы с каждым зевком отматывалась нить злой воли. Не слишком премудрые, неловкие слова имели непонятную власть над темными силами.

— Ба, — расслабленно спрашивала я, — а почему ты молитву читаешь «Во имя Отца и Сына и Святого Духа»? Тебе же нельзя! У тебя же «Иль алла иль алла, Мухаммеде ресулла»?

— Много ты понимаешь, — хмыкала бабушка, продолжая массировать твердыми пальцами кожу головы, так, что лицо ходуном ходило. — Все можно, если помогает. Помогло же?

— Мгм, — уплывая в блаженном отсутствии боли, подтверждала я.

— Это наша старая вера. Да и вообще, наверху лучше знают, что нам делать.

У бабушки были молитвы для капризных беременных, для легких родов, для того, чтобы молока у роженицы стало много.

А еще была молитва от испуга.

Хоть я замучила бабушку своим бесстрашием, иногда все-таки пугалась.

Это бывало редко, и я точно знала, что именно меня пугало: человеческие крики или вообще слишком громкие звуки.

Ни собаки, ни высота, ни пчелы, ни шприцы, ни кровь, ни темнота, ни летучие мыши или сердитые индюки — ничто меня пугало. Только то, что исходило от людей. А в деревне могло быть всякое — например, у соседей играли свадьбу, кто-то упился, подрался, заорал. Или корову забили — и рев несчастной буренки пугал меня до икоты.

Тогда бабушка читала мне эту молитву, которая была гораздо проще, понятнее и ложилась в память с первого раза.

Она тоже начиналась с «во имя Отца, Сына и Святого Духа», а потом так:

«Молитва испуганному.

Сердце, входи домой-домой,

Сердце, что тебя напугало?

Сердце, входи домой-домой,

Сердце, человек тебя напугал?

Сердце, входи домой-домой,

Сердце, собака тебя напугала?

Сердце, входи домой-домой,

Сердце, шум ли тебя напугал?

Сердце, входи домой-домой,

Сердце, сон ли тебя напугал?

Сердце, входи домой-домой…»

На грузинском это звучит как шелест: «Гуло, моди шина-шина, гуло, рама шегашина…»

И так до бесконечности, насколько хватит фантазии.

А в конце присказка:

Сердце — к сердцу,

Душа — к душе,

Разум — к разуму,

Сознание — к сознанию.

Страх, выходи вон,

Радость, входи домой!»

И снова троекратное аминь, поцеловать трижды возле сердца и поплевать через левое плечо.

Это монотонное шептание возле сердца было как шаманские заклинания — успокаивает, гладит, ласкает, убаюкивает.

— Ну что, успокоилась? — рассматривая лицо, спрашивала бабушка озабоченно. — Тогда пошли пописаем — последний испуг выйдет.

— Не хочу, — упиралась я.

— А ты через «не хочу», — напирала бабушка, сгоняла меня с кровати, провожала до самого туалета и дожидалась журчания.

— Что ты нежная такая, — с досадой говорила она. — У тебя нож под подушкой лежит?

— Лежит, — проверяла я.

— А вечером, когда выходишь, говоришь молитву?

— Говорю, — легко врала я. — Ба, а нож зачем?

— Долго объяснять, — отмахивалась бабушка. — Сталь к себе притягивает злое, и человек хорошо спит.

Этих перочинных ножей у нее было штук двенадцать, все знали о ее тайной страсти, и дарили — каждый раз разные. Самый мой любимый ножик был с рукояткой в виде черной пантеры. Его-то я и выпросила под свою подушку.