Чарльз Буковски - Первая красотка в городе Страница 28

Однако приехал Барни Палмер, политический обозреватель. Я впустил его и откупорил пиво.

— Хайанз, — сказал он, — вложил в рот пистолет и нажал на спуск.

— И что?

— Заело. Поэтому пистолет он продал.

— Мог бы еще разок попробовать.

— Да тут и на первый нужна храбрость.

— Ты прав. Прости. Ужасный бодун.

— Хочешь знать, что произошло?

— Конечно. Это ведь и моя смерть.

— Ладно, значит, во вторник вечером сидим, пытаемся номер срастить. Твоя колонка у нас была, и, хвала Христу, длинная, потому что материалов не хватало. Могли все полосы не заполнить. Появился Хайанз, глаза стеклянные, вина перепил. Они с Черри снова разбежались.

— Брр.

— Ну. Ладно, полосы пустые. А Хайанз еще под ногами путается. В конце концов поднялся к себе и вырубился на диване. Только он свалил, как номер начал собираться. Мы закончили, сорок пять минут остается, чтоб в типографию успеть. Я говорю: давайте я отвезу. И тут знаешь что?

— Хайанз проснулся.

— Откуда ты знаешь?

— Да уж догадался.

— Короче, он стал клясться и божиться, что сам отвезет номер в типографию. Закинул все в машину, но до типографии так и не доехал. Мы на следующий день приходим, а на столе записка, и все вычищено — «Ай-Би-Эм», подписной лист, все…

— Я слышал. Ладно, давай так посмотрим: он всю эту чертовню заварил, значит, он вправе и закончить.

— Но «Ай-Би-Эм»-то не его. За нее он может запопасть.

— Хайанз привык запопадать. Он от этого цветет и пахнет. У него все яйца в кучку собираются. Слышал бы ты, как он орет.

— Но дело-то в маленьких людях, Бук, в тех, кто за двадцать пять баксов в неделю вкалывает, кто все бросил, чтобы газета выходила. У которых подметки картонные. Кто на полу спит.

— Маленьких людей всегда в очко вдувают, Палмер. В истории всегда так.

— Ты говоришь, как Монго.

— Монго обычно бывай прав, хоть он и сукин сын.

Мы еще немного поговорили, и все закончилось.

В тот вечер на работе ко мне подошел черный верзила.

— Эй, братан, я слыхал, твоя газета накрылась.

— Точно, братан, а ты-то где слыхал?

— В «Л.-А. Таймс», первая страница второй тетрадки. Вот они радуются, наверно.

— Наверно.

— Нам ваша газета нравилась, чувак. И твоя колонка тоже. Настоящий крутняк.

— Спасибо, братан.

В обеденный перерыв (10:24 вечера) я вышел и купил «Л.-А. Таймс». Перешел с нею через дорогу в бар, взял себе кружку пива за доллар, зажег сигару и подошел к тому столику, где светлее:

«Раскрытая Шахна», вторая крупнейшая подпольная газета Лос-Анджелеса, перестала выходить, сообщила в четверг ее редакционная коллегия. Газета не дожила 10 недель до своей второй годовщины.

«Крупные долги, проблемы с распространением и 1000-долларовый штраф за непристойность по приговору суда в октябре месяце способствовали распаду газеты», — заявил Майк Энгел, ответственный секретарь газеты. По его оценкам, последний тираж газеты составил 20 000 экземпляров.

Однако Энгел и другие члены редколлегии убеждены, что «Раскрытая Шахна» могла бы продолжать выходить, если бы не решение о закрытии, принятое Джо Хайанзом, ее 35-летним владельцем и главным редактором.

Когда сотрудники прибыли в среду утром в редакцию газеты (Мелроуз-авеню, д. 4369), они обнаружили записку Хайанза, которая, в частности, гласила:

«Газета уже выполнила свою художественную миссию. В политическом же смысле она все равно никогда не была эффективна. То, что происходило на ее страницах в последнее время, — ничем не лучше того, что мы печатали год назад.

Как художник, я вынужден отвернуться от работы, которая не становится лучше… несмотря даже на то, что это творение моих собственных рук, и на то, что она приносит хлеб (деньги)».

Я допил кружку и отправился на свою государственную службу…

Через несколько дней у себя в почтовом ящике я обнаружил записку:

10:45 утра, понедельник.

Сегодня утром в почтовом ящике я нашел записку от Черри Хайанз. (Меня не было дома все воскресенье и ночь на понедельник.) Она говорит, что дети у нее, она болеет и у нее крупные неприятности по адресу Даглас-стрит, ――――. Я не могу найти Даглас-стрит на этой ебаной карте, но хотел, чтоб ты знал про записку.

Пару дней спустя зазвонил телефон. Не тетка в течке. Барни.

— Эй, Джо Хайанз в городе.

— Мы с тобой — тоже, — ответил я.

— Джо вернулся к Черри.

— Вот как?

— Они собираются переезжать в Сан-Франциско.

— Давно пора.

— Газета для хиппи провалилась.

— Ага. Прости, что у меня не вышло. Надрался.

— Нормально. Но послушай, мне сейчас одну статью заказали. Как только закончу, хочу с тобой связаться.

— Зачем?

— У меня есть спонсор с пятьюдесятью штуками.

— С пятьюдесятью?

— Ну. Реальные деньги. Ему не терпится. Хочет начать еще одну газету.

— Держи меня в курсе, Барни. Ты мне всегда нравился. Помнишь, как мы с тобой закиряли у меня в четыре, проговорили всю ночь и закончили только в одиннадцать утра?

— Ага. Дьявольская ночка была. Хоть ты и старик, но кого хочешь перепьешь.

— Ну.

— Как только я эту херню закончу, дам тебе знать.

— Ага. Держи связь, Барни.

— Буду. А ты тем временем просыхай.

— Конечно.

Я сходил в сортир и прекрасно просралси по пиву. Потом лег в постель, сдрочил и заснул.

Жизнь и смерть в благотворительной палате

«Скорая» была переполнена, но мне нашли место на самом верху, и мы двинулись. Я блевал кровью в больших количествах и боялся, что наблюю на тех, кто ниже. Мы ехали и слушали сирену. Звучала она в отдалении, будто и не от нашей кареты. Мы ехали в окружную больницу — все вместе. Бедные. Объекты благотворительности. С каждым по отдельности что-то не так, и кое-кто оттуда уже не вернется. А общее только одно — мы все бедны, и шансов у нас немного. Нас упаковали, как кильку. Я и не знал, что в «скорую помощь» влезает столько людей.

— Господи боже мой, ох господи боже мой, — доносился до меня снизу голос черной тетки. — Вот уж не думала, что со МНОЙ так будет! Вот уж не думала, что такое будет, господи…

Я думал другое. Уже некоторое время я заигрывал со смертью. Не могу сказать, что мы с ней закадычные приятели, но знакомы неплохо. А в ту ночь она вдруг совсем на меня напрыгнула. Звоночки звенели и раньше: боль саблями тыкались мне в живот, но я не обращал внимания. Я считал себя крутым парнем, и боль для меня — просто невезуха; я ее игнорировал. Заливал ее сверху виски и продолжил заниматься своим делом. Мое дело — напиваться. Писки то меня и доконало: следовало держаться вина.

Нутряная кровь — не такая ярко-красная, как, скажем, из пореза на пальце. Кровь изнутри — темная, лиловая, почти черная и воняет хуже кала. Вся эта жизнетворная жидкость — и смердит похлеще пивного говна.

Подступал еще один рвотный спазм. Ощущение такое, как будто блюешь пищей, и, когда выходит кровь, становится легче. Но это лишь кажется… всякий извергнутый хлебок крови только ближе подводит тебя к Папе Смерти.

— Ох господи боже мой, вот уж не думала…

Кровь подступила, и я не стал выплевывать. Что делать-то? Друзей обольешь с верхотуры только так. Я держал кровь во рту, пытаясь что-нибудь придумать. «Скорая» свернула за угол, и кровь закапала у меня из уголков рта. Что ж, соблюдать приличия нужно даже при смерти. Я взял себя в руки, закрыл глаза и заглотил кровь обратно. Стало тошно. Но проблему я решил. Скорее бы мы куда-нибудь приехали, можно будет стравить следующую порцию.

Ни единой мысли о смерти у меня вообще-то не было; единственными мыслями были (была) вот какая: это ужасно неудобно, я больше не контролирую то, что происходит. Шансы сузились, тобой помыкают, как хотят.

«Скорая» доехала, я оказался на столе, и мне начали задавать вопросы: каково мое вероисповедание? где я родился? не задолжал ли я округу $$$ за предыдущие визиты в их больницу? когда я родился? родители живы? женат? ну и прочее, сами знаете. С человеком беседуют, будто он в полном здравии; даже виду не подают, что подыхаешь. И явно не торопятся. Успокаивать-то оно успокаивает, но они так поступают не поэтому: им просто скучно и совершенно наплевать, подохнешь ты, взлетишь или перднешь. Хотя нет, последнее им бы не понравилось.

Потом я оказался в лифте, и дверь открылась в какой-то, видимо, темный погреб. Меня выкатили. Положили на кровать и ушли. Непонятно откуда возник санитар и дал мне маленькую белую пилюлю.

— Примите, — сказал он.

Я ее проглотил, он дал мне стакан воды и испарился. Милосерднее со мной не поступали уже давно. Я откинулся на подушку и обозрел то, что меня окружало. 8 или десять кроватей, все заняты американцами мужского пола. У каждого на тумбочке — жестяное ведерко с водой и стакан. Простыни вроде чистые. Там было очень темно и холодно — в точности как в подвале многоквартирного дома. Горела одна-единственная маленькая лампочка без плафона. Рядом лежал здоровенный мужик, старый, далеко за полтинник, но какой же он был огромный; хотя большую часть его огромности составляло сало, он казался очень сильным. К кровати его пристегнули ремнями. Он смотрел прямо вверх и разговаривал с потолком.