Грэм Свифт - Земля воды Страница 28

Ах, дети, пожалейте смотрителей при переездах, смотрителей при шлюзах, смотрителей на маяках – пожалейте всех на свете смотрителей (пожалейте даже и школьных учителей), угодивших в пропасть между осознанным человеческим бытием и пустынными горизонтами… Порой я просто диву даюсь, отчего это мой собственный отец, маячивший туда-сюда-обратно по бечевнику над Лимом, отчего же он-то не запил.

Ясное дело, Джек Парр пил не веселья ради – он, говорят, вообще с того дня, когда несчастный случай не случился, ни разу не смеялся, то есть по-настоящему, от души. И, ясное дело, не радости для он откупоривает очередную бутылку «Олд Кентукки Гранд-дэд» поздно вечером двадцать девятого июля 1943 года, каковой датой официально засвидетельствована смерть его сына – и тоже в результате несчастного случая. Он прикладывается к бутылке раз за разом, только чтобы заглушить змеиный этот шип. Почемупочемупочему…

Потому что (глоток) мой Фредди был выпивши и свалился в речку, а рядом не было никого, кто помог бы ему выбраться на берег. А почему?.. Потому что пить он выучился у своего папаши, а папаша у него поганый забулдыга и до того дошел, что стал посылать сынишку с черным товаром с единственной целью достать на выпивку. А почему?.. Потому что папаша у него пропащий человек и ни на что не годен, и чему, кроме лжи да пороков всяких, спрашивается, можно было у него научиться, грешник он, грешник, и поделом наказан смертью первого и единственного сына. Но почему?..

И как только очередное почему открывает на Джека Парра свою шипящую пасть, он заливает эту пасть глотком, а потом еще одним вдогонку, чтобы утопить грех пьянства в еще того большем пьянстве.

Но ничего не получается – ни забыть, ни забыться.

И до чего же довели Джека Парра эти вины взыскующие и от вина не утихающие почему – в ту самую июльскую ночь? Они до того его довели, что он лезет через собственный шлагбаум и садится с бутылкою в руке и с видом полной обреченности прямо на рельсы. Ни вопли с причитаниями пополам, ни отчаянные физические усилия миссис Парр не могут сдвинуть его ни на дюйм. Он не говорит ни слова. На рельсах отблескивает лунный свет. Папаша Фредди Парра сидит и ждет, пока ноль часов сорок минут из Гилдси или часовой товарный (что-то расписание в голове перепуталось) его не переедет.

Никто его, однако, так и не переехал. И раннее утро застает его все там же, на рельсах, хватающего ртом воздух. Потому что миссис Парр, оставив бесполезные мольбы и вспомнив о врожденной смекалке, забирается в сигнальную будку, как ей уже не раз приходилось делать во время мужниных запоев, и принимается переключать сигналы, отбарабанивать телеграммы и названивать по телефону констеблю Уайбрау – который тут же начинает регулировать транспортные потоки, – чтобы заявить о «поломке» на переезде, о чем уже предупреждены другие сигнальщики вверх и вниз по магистрали, и оттого рождается целый телеграфный заговор: разноцветные огни перемигиваются над доброй половиной восточных Фенов, поезда отменяются, изменяют маршруты следования, задерживаются на необъяснимо долгие сроки, к вящей досаде ночных пассажиров, фрахтовщиков и ничего не понимающих чиновников из управления Большой Восточной.

Вот так Джек Парр и провел всю ночь под звездами – которые, если верить отцу, повисли навсегда промежду небом и землей как раз за наши грехи, – отупевший от выпивки, в ожидании грохочущей стальными колесами смерти, которая так за ним и не пришла. Так он и сидел – лежал – храпел – и дрых без задних ног. Покуда не проснулся, среди залитого пением жаворонков утреннего пейзажа, и не обнаружил, что он вовсе не умер, а остался жив и что, по его подсчетам (ибо Флора Парр ничегошеньки ему не сказала), над ним сегодня ночью пронеслись два пассажирских и три товарных состава, не оставив на нем даже царапины. И таким вот образом Джек Парр, а он был человек суеверный и поклялся в то утро ни капли больше в рот не брать, уверовал, что Бог, который, наказывая грешных, бывает иногда необъяснимо жесток и топит у человека единственного сына, творит в то же самое время столь же необъяснимые чудеса.

Потому что, несмотря ни на что, несмотря на пустоту и монотонность, этот самый Фенленд, эта осязаемая на ощупь земля, поднятая из трясины столетиями людских трудов, есть земля таинственная, волшебная страна.

12

О ПЕРЕМЕНАХ В ЖИЗНИ

Мэри, где бы ты ни была – теперь, когда ты ушла, ты все еще здесь, но тебя больше нет, ты где-то там, внутри, в себе, ты сожгла мосты, и все, что от тебя осталось для прочих разных, только твоя история, – ты помнишь (интересно, а ты еще способна помнить?), как мы лежали когда-то в пустой раковине старого ветряка возле Хоквелл-Лоуда и как пустые плоские Фены вокруг нас тоже сделались волшебной страной, пустою сценой, застывшей в ожидании чудес? Ты помнишь, как мы глядели в небо, в голубую пустоту, и как оттуда, с неба, вниз (потому что я тебе так сказал: мою доморощенную веру на твою католическую догматику) на нас глядел Бог; и как Он снял крышу с импровизированного нашего любовного гнездышка, а мы и не возражали? Как никто не мог нас видеть в нашем мельничном будуаре, кроме Него; и как мы Его не стеснялись?

И тот ли это самый Бог, который когда-то любовался на нас, теперь заговорил с тобой?..

Давным-давно жила-была жена учителя истории по имени Мэри, голубые любопытные глаза и каштановые волосы, которая, прежде чем выйти замуж за учителя истории, была дочкой кембриджширского фермера. Которая жила в простом, но крепком доме из желтого кирпича, стоявшем посреди свекловичных полей, и картофельных полей, и склонных к геометрии ирригационных канав. Которая во время Второй мировой войны посещала женскую школу (монастырскую) Св. Гуннхильды в Гилдси, способствуя тем самым становлению и развитию знакомства с будущим учителем истории, который тоже учился в Гилдси. Которую, к полному удовлетворению и к вящей гордости отца, сестры-монахини из школы Св. Гуннхильды числили светлой головой и умницей и приписывали ей тягу к знаниям, но которая при этом, к горькому разочарованию все того же отца, никак не желала ограничивать тягу к знаниям одними только отведенными специально для этого школьными часами, особенно в том, что касалось секса. Чьи изыскания в данной области не замыкались на будущем учителе истории. Которая была склонна к авантюрам, к экспедициям в неведомое и вообще ко всяческой несдержанности. За которой и представить-то было невозможно подобное деяние – запереться, подобно отшельнице, в подражание нашей местной святой, на три с лишним года в унылом отцовском доме; она, однако, именно так и сделала, на семнадцатом году, осенью 1943-го, чем привела отца в совершеннейшее смятение, наказав себя за любопытство, которое в тот год – и не у нее одной – вдруг все куда-то подевалось.

Давным-давно жила-была будущая жена учителя истории, которая взяла и приняла решительные меры. Которая сказала будущему учителю истории (чем ввела его чуть не в ступор, потому что он и понятия не имел, что нужно делать в подобных ситуациях): «Я знаю, что мне делать». Которая, какое-то время спустя, а в промежутке много чего успело произойти, сказала ему: «Мы должны расстаться». А потом похоронила себя в этом стоящем на отшибе доме – а он закопался в книжки.

Кому-то может показаться, что этим своим заточением она обязана не столько добровольно наложенной на себя епитимье, сколько желанию опозоренного и разгневанного отца, человека, способного на весьма крутые меры, как следует ее проучить: он, возлагавший на нее когда-то большие надежды, но уверившийся – отныне и во веки веков – в ее полной испорченности, сам-де решил ее запереть, от греха подальше. Однако ваш учитель истории (испуганный свидетель решительных действий своей будущей жены), знает наверное, что ее отец, сколь ни будь он лишен милосердия, играл в данном деле второстепенную роль. Он знает, что Мэри заперлась по собственной воле. Хотя он и понятия не имеет, будучи лишен права не только на свидания, но и на переписку, что там, за эти три года, происходило. Говорил ли к ней Бог (и в ту пору тоже), как говорил Он сквозь завывания демонов к св. Гуннхильде; обрела она путь к спасению; и – не навещал ее, часом, с визитом призрак Сейры Аткинсон, который, согласно местным поверьям, часто является тем, чья жизнь остановилась, хоть им и приходится жить и жить дальше… Или же правда состоит в том, что ничего, ровным счетом ничего за эти три года не произошло и что будущая миссис Крик, глядя изо дня в день сквозь окошко на убийственно ровные поля, всего лишь, вольно или невольно, готовила себя к будущему браку – который тоже будет чем-то вроде фенленда.

Как бы оно там ни было – поскольку будущая жена никогда сей тайны так и не открыла, а будущий учитель истории, призванный в самом начале 1945 года на военную службу, не обладает даже крохами полученной из первых рук информации, – как бы там ни было, правда состоит в том, что за три года стыд и гнев фермера Меткафа смягчились и переросли в беспокойство за здоровье дочки и за ее благополучие в будущем.