Али Смит - Как Страница 28

Но мы могли бы сдать их в макулатуру, возразила Кейт. Они же из бумаги.

Могли бы, ответила Эми. Но это же личные записи. К тому же мы сможем осветить ими весь берег.

Перед таким доводом даже Кейт не устояла. Они греются у костра, который прожег чистую горячую полынью в снегу, и Эми следит, чтобы Кейт не подходила слишком близко к пламени, и рассказывает ей про одного древнего грека, который писал книги о трагедии, комедии, этике…

Это вроде «этического меньшинства»? — спрашивает Кейт.

Этика, а там — «этническое», поправляет ее Эми.

А что тогда такое этика? — спрашивает Кейт.

Ну, это такой свод правил, где говорится, как людям следует себя вести, объясняет Эми. Но слушай. Тот человек считал, что единственные в мире настоящие цвета — белый и золотой: золотой — для земли и солнца, а белый — для воздуха, воды и всего остального.

Но белый же вообще не цвет, возражает Кейт.

А он думал, говорит Эми, что все остальные цвета — это что-то вроде наносного красителя, и что его можно удалить, просто сжигая вещи.

Как это? — спрашивает Кейт.

Ну, объясняет Эми, он хотел этим сказать, что все возвращается к своему изначальному цвету — сгорая, снова становится белым.

Вот еще глупость. Когда вещь сгорает, она становится черной, снова возражает Кейт.

Эми смеется: Правильно. Она подхватывает Кейт под мышки и валит ее в снег, говорит ей, что, если поднять и опустить руки, а потом аккуратно встать, то можно увидеть, что за фигура получилась.

Пока Кейт при свете костра впечатывает в снег фигуры птиц или ангелов, Эми ждет, во что превратятся ее сгоревшие слова. Костер уже догорает. Скоро, думает Эми, от него ничего не останется. Пепел — и только. Больше ничего.

Эш

Вот я и дома, но понятия не имею — где это я.

Конечно, это не совсем верно. Городок все тот же, только стал чуть-чуть больше, чуть-чуть уродливее. Раскинувшийся, как всегда, под горными вершинами, подстерегая из засады полное отсутствие событий, происходящих вокруг Лимана. Воздух тут по-прежнему чистый, пахнет елками и соснами из садов при частных пансионах. С крыш, как и раньше, скрипуче кричат чайки с крючковатыми клювами. Ничего не изменилось — и все по-другому. Дом — этот старый дом, дом моего отца, новый для меня. В этом доме теперь пахнет как-то странно, как будто здесь жил и умер кто - то очень старый, а его запах еще не улетучился. Ну вот, ты и дома, повторяю я сама себе, распахивая двери в незнакомые комнаты.

Он разложил мои книги и прочие вещи по коробкам и перенес в гараж. Тут нет места для всего этого, сказал он. Но потом взял и заполнил дом самыми невероятными штуками — хламом, который нашел на чердаке, когда переезжал сюда. Все свободное место — и совсем не к месту — занимают знакомые вещи, всякие штучки и мелочи. Они остались с тех самых пор, когда мама была еще жива, а я была слишком маленькая и едва доставала до подоконника, где все украшения находились на уровне моих глаз, но я осторожно дотрагивалась до них, хотя мне это не разрешалось. Фарфоровый кувшин, на котором написано «Бостон, США», и стеклянная уточка, которую мы купили в Скарборо и попросили покрыть какой-то зернистой химической штукой, чтобы она меняла цвет — делалась розовой к плохой погоде и синей — к хорошей. Теперь она серо - оранжевая, интересно, что бы это значило. Не трогайте ее слишком часто, сказала тогда продавщица в магазине «Везучая утка», иначе она растеряет все свои волшебные чары.

Два глиняных кролика, лежащих в своей глиняной кроватке. Такие глупые, никчемные, жалкая дешевка. Весь этот хлам — одновременно чужой и знакомый, словно я шагнула на Луну и вдруг обнаружила их там. Картины. Они ужасны. Лох-Несс и замок, домики в снегу, дорога, ведущая в никуда, дикая кошка, горностай. Даже то, что, казалось бы, впишется куда угодно, — стулья, буфет, видеомагнитофон. Все это смотрится просто безымянным хламом, когда видишь его вот так — брошенным на произвол судьбы.

Например, фотографии на каминной полке. Люди, выросшие рядом с этими вещами, давно уже разъехались, чтобы коллекционировать свои вещи. А мой отец сейчас коллекционирует вдовушек-соседок, они находят его просто очаровательным и позволяют ему класть руку им на бедро — не слишком высоко, конечно, так, дружеское прикосновение, пока он сидит у них на кухнях перед тарелкой супа или чашкой чая и рассказывает им историю своей жизни, а еще краем глаза наблюдает за их дочерью, которая в саду позади дома, встав на цыпочки, развешивает белье. Кое-что не меняется вовсе. Старый плут. Он всю жизнь охотился за хорошенькими молодыми женщинами. Пожалуй, это единственное, что нас с ним объединяет.

Вчера на вокзале я купила этот блокнот, а сегодня утром втащила сюда складной стол по приставной лестнице, что оказалось почти подвигом. Но здесь. Этот чердак — неплохая находка. Здесь прохладно, стены не обклеены обоями, я уверена, что тут, наверху, никто никогда не жил. Складское пространство, совершенно пустое: грубоватые стены, служащие еще и скатом крыши, — голые, дощатые. Частички пыли кружатся на свету и повисают в воздухе, и звук, с каким моя рука движется по столу, да еще звук моего собственного дыхания. Тишина и покой, хотя мне слышен гомон птиц и шум машин «скорой помощи», они въезжают и выезжают с территории больницы, стоящей по ту сторону дороги, с дымящейся башенкой трубы. Те же горы на заднем плане, застроенные домами, которых в помине не было в прошлый мой приезд домой. Когда я высовываюсь из окошка и гляжу прямо вниз, то мне видны освещенные солнцем сараи, тыльные садики чужих домов, бледный прямоугольник лужайки, принадлежащий этому дому, — такой маленький, словно его выстирали, и он съежился, — а на нем — старые розовые кусты с сердцевидными корнями, торчащими из-под земли. В саду этого нового дома нет ни одного дерева.

Понедельник, 6 апреля 1987. Дорогой дневник. На самом деле, никакой это будет не дневник, дневник — совсем неподходящее слово. Я всегда с подозрением относилась к дневникам — с тех пор, как украла дневники Эми и прочла их на крыше. Эми, mon ame[13], моя цель, моя подруга Эми. Как больно было читать ее изложение событий. Нет, дневники — это глупость. Дневники лгут обо всем. Дневники — это сплошное самопотакание.

Но, как-никак, мы живем в эпоху самопотакания, и в кои-то веки я тоже хочу урвать себе кусочек. А еще, если запишешь что-нибудь, оно от тебя отстает. Я же так долго носила все это в себе, что оно успело зажить какой-то собственной жизнью, и я чувствую, как оно бьется изнутри о мои ребра, питается мною, высасывает все лучшие соки из моей пищи, отбирает кальций у моих зубов. Я хочу избавиться от всего этого.

И какая бы история у меня получилась! Какая красивая, какая романтическая, какая страстная история! История не для здешних краев, не для Шотландии с ее маленькими городками, — ни тогда, ни сейчас, никогда, только не для благопристойной, честной столицы горной Шотландии, где, когда я еще училась в школе, в газетах и в местных советах разгорелся некрасивый скандал из-за того, что кто-то счел изучение драмы в школьной программе происками дьявола. Земля моей души, где я росла, — горная Шотландия! Где Браганский Провидец, древний могущественный волшебник с гор, предсказал однажды, что если через реку Несс будет переброшено чересчур много мостов или что если в стране будет слишком много женщин, наделенных властью, то это приведет к страшному и ужасному бедствию. Я прочла в одной книге, что работы по возведению пятого моста прекратились, когда пришло известие о вторжении Гитлера в Польшу. Выходит, Вторая мировая война началась из-за того, что какой-то народ на севере Шотландии вздумал построить лишний мост?

Жаль, никто не вспомнил о тех предупреждениях до того, как заново перевыбрали Тэтчер. Бедный старый

Провидец, он предвидел черный ливень, овец, кровопролитие в Каллодене, и подумать только, не успел он объявить о низвержении всего лишь за два правительственных срока государства «всеобщего благосостояния», для сотворения коего понадобились две мировых войны, — как его самого казнили, сбросив с горы в заколоченной, обмазанной дегтем и подожженной бочке, которую велела скатить вниз жена его покровителя. Он сам был повинен в этом: ему хватило глупости рассказать ей о том, что он увидел сквозь дырочку в своем магическом камне, — о том, что муж изменяет ей с любовницей. Но, разумеется, он успел отомстить, прокляв перед смертью весь ее знатный род, и все ее потомки рождались слабоумными либо гибли при столкновениях экипажей или от падения с лошади.

Но правда чревата самыми ужасными последствиями, наверное, из этого можно извлечь хороший пресвитерианский урок. Вообразите скандал, вообразите позор, вообразите хаос, который мы обрушили на мир — мы, две девчонки, разгуливавшие по улицам красивого и благопристойного горношотландского городка, где насвистывающая женщина показалась бы столь же диким зрелищем, что каркающая курица. Впрочем, мало кто держал тогда кур, разве что немногочисленные англичане, которые приехали сюда, чтобы вернуться к жизни на природе. Надо сказать, что речь идет о временах совсем недавних.