Анатолий Азольский - Степан Сергеич Страница 28

— Слушаюсь… — Адъютант поклевал карандашом блокнот. — Разрешите напомнить: прием. Вызвать помощника?

Иван Дормидонтович перебрался в примыкавшую к кабинету комнату, переоделся. Прием предстоял в честь отъезжавших на родину социалистов, один — бывший премьер, второй — бывший министр. Иван Дормидонтович провел рукой по щекам: сойдет и так, не бриться же утром и вечером. Когда вернулся в кабинет, увидел уже пришедшего помощника.

Тот начал инструктаж: кто и с какой целью будет на приеме, почему не приедет атташе такой-то, звонил начальник отдела внешних сношений, сказал, что…

Иван Дормидонтович слушал недоверчиво, но остро, запоминал все. И, рискуя опоздать, вновь занялся ГИПСом. Почему все-таки никто из своих не доложил о счетчиках? Адъютант, употребляя безличные предложения (чтоб в дальнейшем не фигурировать как источник информации), сказал: соответствующий документ присутствовал в деле, однако всем было известно, что индикатор Ивану Дормидонтовичу нравится, и посему документ был изъят.

— Кто изъял? Кто?

Адъютант открыл рот — для неопределенно-личных местоимений. Иван Дормидонтович, видимо, догадывался, кто из подчиненных проявил заботу о его нервах, помощник знал точно и поэтому определял: строгий выговор? Пожалуй.

Если не последнее предупреждение.

Простительно в какой-то мере инженерам-шалунишкам, но никак не нам. — Иван Дормидонтович, отстранив адъютанта, возился с шинелью. — Не хотят нервировать меня! (Адъютант подал шапку.) Я вам не курортная дама!

Настроение боялись мне подпортить? Так я его вам подпорчу, надолго и основательно! — Вдруг Иван Дормидонтович круто повернулся к адъютанту. — Сожрут, боюсь, товарищи инженеры этого диспетчера Шелагина… Так ты пусти какую-нибудь пулю похитрее… Понял?

34

В институте, на заводе только и разговоров что о Шелагине. Его проклинали грузчики, машинистки всех отделов и конторские работники рангом выше. В третьем отделе его ругали более сдержанно, в остальных — бурно хвалили. В конструкторском бюро весь гнев вылился на Немировича. Начальник третьего отдела в коридорах не показывался, сиднем сидел в кабинете, названивая осторожненько в главк, спрашивал, что слышно. Ему мерещились оргвыводы. А Молочков громко восхвалял партийную принципиальность Шелагина, советовал брать с него пример.

Мошкарин, не доверяя слухам, отыскал Шестова. Тот сам хотел поговорить с ним.

— Владимир Афанасьевич, вы потому не поехали в министерство, что догадывались о Шелагине?

— Вовсе не догадывался. Я, наоборот, полагал, что там все проскочит без сучка без задоринки. Стыдно было подсовывать дрянь, вот и не поехал.

— А я вот подсовывал, покрывал. — Шестов болезненно поморщился. — Считаешь себя честным человеком, считают тебя таким друзья, полезный член общества и так далее. И обнаруживается вдруг, что ты подлец… С детства внушают: будь честным. Хочется быть честным… Вам хочется?

Мошкарин не любил схоластических разговоров.

— Хочется, да колется, — буркнул он.

— Скажу вам так: если придется попасть в подобную компанию и в подобную ситуацию, брякну, ей-богу, по-диспетчерски!

— Похвально.

— А вы как поступите? Опять не захотите поехать?

Мошкарин снял со своего плеча по-пьяному нервную и дерзкую руку. Шестов развеселился.

— Знаете, что самое смешное в этой истории? Шелагин до сих пор убежден, что Немирович и другие просто забыли рассказать о счетчиках.

— Это уже анекдот, — не поверил Мошкарин.

Труфанов подождал день, второй, третий. Когда выяснилось, что в главке решили не придавать значения конфузу с индикаторами, он позвал Немировича.

Тот честно рассказал все. Прибавил:

— Кто бы мог подумать… Включили этого идиота в делегацию. Ясно же, что требовалось от него. Представляй себе рабочий класс и молчи.

— Нехорошо, — согласился директор.

Ему всегда нравились настоящие мужчины, смелые люди, не боящиеся ответственности, в голове складывался образ такого мужчины, в нем было что-то от самого Труфанова, от многих других знакомых, полузнакомых и совсем не знакомых людей. Люди эти отличались острым умом, энергией, уверенностью в себе, умелым пером — чему только не научишься, отбиваясь от ревизоров, контролеров, комиссий, корреспондентов и своих внутренних демагогов.

Смелость и честность, думал директор, явления абстрактные, понятия безобидные и громкие. Весь вопрос в том, как их применять и где. Во имя каких целей. С умом или без. Степан Сергеич Шелагин никак не согласовывался с образом настоящего мужчины. Надо, конечно, отдать ему должное, текли мысли Труфанова, человек он смелый. Но по существу — выскочка. Неужели он мог подумать, что НИИ хочет обмануть государство, всучив заказчику негодные чертежи? Ничего подобного. Отдел стандартизации ошибся, конечно, впустив в схему счетчики. Так ведь будущий завод-изготовитель был бы честно предупрежден! Наконец — это самое важное, — надо знать свое место, свой шесток. Послали диспетчера в министерство — так молчи в кулачок, язык не показывай. У нас, само собой, демократия. Но если каждый приглашенный в делегацию станочник и подметальщик станет выкладывать свои узколичные пожелания, то что же тогда получится? Анархия, развал, забвение высокогосударственных интересов. Подумаешь, счетчики! Чепуха какая-то!

— Удивляет меня твой воспитанник, — пожаловался директор Баянникову.

— Ума не приложу, что делать с ним.

— Будем выгонять?

Труфанов недовольно хмыкнул. Умеет же сбивать с толку Виктор Антонович.

Мысль еще не додумана, еще боится вылезать наружу, а Баянников тут как тут, выложит ее на просмотр, и сразу обнаруживается абсурдность копошащегося в уме предположения.

— Ну зачем так грубо? — прикинулся обиженным Анатолий Васильевич. — Выгонять! У нас, слава богу, за честность не выгоняют. Другое дело указать ему на ошибки, предупредить…

— Какие ошибки?

Труфанов не ответил. Искоса наблюдал за Баянниковым, прощупывал его.

— А хотя бы и выгнать…

— Не выйдет.

— Почему?

— Я против.

— Ну, ты-то, Виктор Антонович, это еще не все.

— Да, не все. Как только вы выгоните Шелагина, его призовут в армию и назначат старшим офицером контрольно-проверочного аппарата НИИ, а НИИ, чего доброго, завалят военными заказами.

— Это точно?

— Есть такое мнение…

— Мнение, мнение…

Труфанов заерзал. Классическая формула: «Есть такое мнение…»

— Ему и майора уже присвоили, — подбавил Баянников. (Степан Сергеич, которого он поздравлял с повышением, обрадовано воскликнул: «Я был прав, я, а не Набоков!» Малопонятные слова эти Виктор Антонович директору, конечно, не передал.)

— Никто не собирается Шелагина выгонять, заруби это себе на носу…

Пусть крутится в цехе: человек он для производства нужный, говорю тебе совершенно искренно. Нужный. Но в комиссии, в делегации больше не вводить!

Мало ли что может произойти! Он после армейских щей никак не привыкнет к гражданским деликатесам…

А Степан Сергеич обо всем этом и не подозревал, он и не думал трогаться с насиженного места. Цех, лишившись премии, не стал обвинять своего диспетчера ни в чем. Степана Сергеича теперь знали все, он же только отвечал на приветствия, встречаясь с совсем не известными ему инженерами. Некоторые открыто восхищались им — с опаской за дальнейшее диспетчерство его. Другие, признавая в нем существующие и не существующие достоинства, называли Степана Сергеича не стесняясь дураком — не при встречах, конечно. Слово «дурак» приобрело уже на Руси (и только на Руси) второе значение. Есть в дураке что-то героическое, гениальное, недаром один ученый немец с болью писал, что русский Иванушка-дурачок несравненно умнее Михелей, Гансов и Петрушек, вместе взятых. А раз герой — то ему положено и страдать. Никто в НИИ поэтому не удивился бы, услышав о гонениях на Степана Сергеича.

Мошкарин навестил его в цехе. Предупредил:

— Договоримся: если захотите еще что-нибудь выкинуть проконсультируйтесь со мной.

— Лучший консультант — моя партийная совесть, Владимир Афанасьевич…

— Подите вы со своей совестью… Здесь жизнь, а не конкурс христовых невест.

— Не понимаю я вас…

— Понимать нечего. Один ум хорошо, а два сапога пара, как говорят девицы в моей группе.

Главный инженер НИИ и завода Тамарин, дотошный знаток дилогии Ильфа и Петрова, бендеровед, так сказать, прослышав о катастрофе с ГИПСами, удивления не выразил. Задумчиво пожевал сигару.

— Шелагин? Не знаю. Не мешало бы познакомиться с нарушителем конвенции.

Когда-то, года два назад, главный инженер успевал обойти за день все отделы и покричать в КБ. Потом кто-то решил, что высшую школу надо приблизить к науке и производству. Тамарину предложили читать лекции в энергетическом. Он согласился. Дальше — больше. Несколько раз доказывал уже Тамарин в руководящих кабинетах, что он главный инженер, а не старший преподаватель кафедры, навязанные ему часы мешают основной работе, документы в НИИ приходится подписывать не глядя. В кабинетах верили, но спрашивали: