Джулиан Барнс - Любовь и так далее Страница 28

— У тебя есть презервативы?

Он, кажется, удивился.

— Нет. Но я могу выбежать и купить.

Я сказала:

— Послушай, чтобы потом не было недоразумений. Я всегда только с презервативом. Такой у меня принцип.

Некоторых парней это сразу отваживает. Так что это своего рода проверка. Но он просто сказал:

— Принцип работает в обе стороны.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что нам не надо переживать. Ни о чем.

Мне понравилось, что он это сказал.

По дороге к двери он обернулся:

— Еще чего-нибудь нужно купить? Шампунь? Зубную щетку? Ленту для чистки зубов?

Знаете, Стюарт гораздо забавнее, чем он выглядит.

МАДАМ УАЙЕТТ: Ну что, убедила я вас своим маленьким отступлением про «мягкие чувства», что я ничего не хочу для себя, а хочу только для других? Позвольте мне объяснить. Быть стариком — это надо уметь, и старики это умеют. Они знают, чего от них ждут, и делают все сообразно этим ожиданиям. Чего я хочу? Я хочу — с горечью и беспрестанно — снова стать молодой. Я не терплю свою старость больше всего, чего я не терпела в молодости. Я хочу любить. И быть любимой. Я хочу секса. Хочу, чтобы меня ласкали и обнимали. Хочу трахаться, как это теперь называют. Я не хочу умирать. Но умереть все равно придется, и я хочу умереть во сне, внезапно, скоропостижно, а не так, как моя мать умирала от рака, крича от боли, и врачи не могли облегчить ее боль, и в конце концов ей решили дать морфий, чтобы она умерла и не мучалась, и тогда она замолчала. Я хочу, чтобы моя дочь поняла, что у нас с ней больше различий, чем общего, и что я всегда ее любила, но она далеко не всегда мне нравилась. И еще я хочу, чтобы мой бывший муж, который меня предал, был за это наказан. Иногда я хожу в церковь молиться. Я — неверующий человек, но я молюсь, чтобы Бог все-таки был и после смерти мой муж был наказан как грешник. Я хочу, чтобы он горел в аду, в который я не верю.

Так что, вы видите, у меня тоже есть «жесткие чувства». Вы такие наивные, вы вообще ничего не знаете про нас — стариков.

13. Диванные ножки

ОЛИВЕР: У Стюарта есть Теория, и задумайтесь на долю секунды над несочетаемым сочетанием — над смешанным браком — второго и четвертого слов в этом коротеньком предложении.

Стюарт считает, что животных на фермах следует выводить на прогулки и обеспечивать им комфортабельные условия для спанья. По мне, это фино. Стюарт считает, что овощи не должны быть накачаны стимуляторами, как велосипедисты на Тур-де-Франс. Это амонтильядо. Стюарт считает, что благородные очи новорожденных телят в момент их появления на этот печальный свет не следует оскорблять периферийным зрелищем деклассированного работника скотобойни с цепной пилой в руках. Это олоросо.[111]

Стюарт — подбодренный аплодисментами почтеннейшей публики, каковая всегда умиляется на столь добродетельные заявления, — развивает свою мысль дальше. Англичанин, оснащенный теорией, о Боже: все равно, что расхаживать на Кап-Даг[112] в твидовом костюме. Не делай этого, Стюарт! «Но нет, неймется им, доколе/Не подчинятся все их воле».[113] Итак, Стюарт, не сняв своих модных швейцарских часов и панталон с начесом, плавает по-собачьи среди нудистов, держа в зубах пакет следующих предложений: человечество в полном составе должно стать органико-биологическим; жители городов должны признать духовное родство со свининой, подверженной стрессу; мы все поголовно должны принимать дозы чистого и вызывающего наркотическое привыкание воздуха вдали от тех жутких акронимов из терминологии загрязнения окружающей среды, которыми он нас стращает; что мы должны вкушать плоды с зеленых насаждений и сокращать поголовье не в меру расплодившихся кроликов экологически чистыми методами типа лука со стрелами, после чего в полном составе отъехать в поля Аркадии, где влажен мох, как на сентиментальных полотнах Клода Лоррана.[114]

Иными словами, он хочет, чтобы мы снова вернулись в эпоху охоты и собирательства. Но дело в том, о Стюартус Рустикус,[115] что человечество много веков стремилось вырваться из этого состояния. Кочевники были кочевниками вовсе не потому, что им нравилось кочевать, а потому, что у них не было выбора. И теперь, когда в наш просвещенный век выбор у них появился, смотрите, что они предпочли: джип-внедорожник, автоматическую винтовку, телек и бутыль самогона. В точности как мы! И вот еще что: если бы мой вновь постройневший пухлявый друг взялся бы составлять какую-нибудь учебно-образовательную диораму[116] на тему «сельское хозяйство: органическое против промышленного», как вы думаете, какое из двух он бы поставил на первом плане и сделал бы более презентабельным? Так что его теория — помимо того, что она очевидно абсурдна, — пользуясь менее техническим языком, в его устах звучит как-то уж слишком густо и пряно.

СТЮАРТ: Не то чтобы я ожидал благодарностей. Я просто считаю, что он мог бы вести себя более уважительно.

Так я ему и сказал.

Он вломился ко мне в кабинет за деньгами. Было гораздо удобнее, если бы он получил деньги у Джоан, моей секретарши, которая занимается выплатами; но Оливер почему-то решил обратиться ко мне напрямую. Собственно, это нормально. Он сказал: «Вот, пришел за денежкой, мистер Босс, сэр», — либо дурачился, как всегда, либо пытался изобразить, как говорят другие шоферы. Разумеется, так никто не говорит; нормальные люди просто заглядывают в кабинет Джоан и спрашивают: «Я не рано?» или «Уже можно получить?» Но это тоже нормально.

А ненормально, что Оливер развалился в кресле и жевал жвачку, когда мне надо было заняться делами.

И еще ненормально, что на переднем крыле оливеровского фургона появилась большая вмятина, о которой он не доложил, потому что — как он утверждает — понятия не имеет, откуда она взялась.

И еще ненормально, что Оливер оставил дверь открытой, так что Джоан было слышно, как он со мной разговаривает: наверное, он сам считает, что с дружеской фамильярностью, но постороннему человеку подобное обращение может показаться откровенным хамством. Кстати, в коллективе его недолюбливают. Вот почему я стал посылать его в длительные поездки.

В общем, он сидел у меня в кабинете, вертя на пальце ключи от фургончика. Потом он начал считать свои деньги, очень неторопливо, как будто я был самым-самым недостойным доверия из всех недостойных доверия работодателей в Лондоне. Потом он поднял глаза и сказал:

— Никаких удержаний за вешанье полочек Джил, как я вижу.

И подмигнул мне по-глупому.

Может быть, я говорил, что я немножко помог им в обустройстве дома. Те же полки повесил. Если б не я, то кто бы этим занялся, спрашивается?

Я встал и закрыл дверь. Потом вернулся к столу, но остался стоять.

— Слушай, Оливер, давай с тобой договоримся: на работе — только о работе, о'кей?

Я взял телефон. Когда я набирал номер, он протянул руку и прервал набор.

— На работе — только о работе, — сказал он этим своим дурацким насмешливым голосом и пустился в пространные рассуждения на тему, почему «а» это всегда только «а», почему «а» не может быть «б» в некоторых исключительных случаях. Ну, вы знаете. Чистой воды идиотизм, замаскированный под философию. И все время, пока он говорил, он вертел в руке свои ключи, и, наверное, именно эта мелочь, в конце концов, и вывела меня из себя.

— Послушай, Оливер. У меня много дел, так что…

— Так что заткнись и отваливай, милый, да?

— Да, именно так. Заткнись и отваливай, милый, о'кей?

Он встал, глядя на меня в упор и по-прежнему звеня ключами. Он сжимал и разжимал кулак. Вот ключи есть, вот их нет, вот они есть, вот их нет — как какой-то дешевый фокусник по телевизору. В то же время он изо всех сил пытался выглядеть угрожающим, что было просто смешно. И глупо. Испугаться я не испугался. Но зато очень взбесился.

— Мы сейчас не на улице во французской деревне, — сказал я ему.

Образно выражаясь, его паруса тут же сдулись. Я бы даже сказал, обвалились вместе с рухнувшей мачтой. Он весь побледнел. Лицо покрылось испариной.

— Она тебе рассказала, — выдавил он. — Она тебе рассказала. Она…

Я не мог допустить, чтобы он оскорблял Джилиан, поэтому я не дал ему договорить:

— Она ничего мне не рассказывала. Я был там и все видел.

— Да, ты и кто еще? — Мало того, что это был сам по себе глупый вопрос, он еще и прозвучал как-то по-детски.

— Ни-ко-го. Только я. Я все видел. А теперь, Оливер, милый, отваливай.

ОЛИВЕР: Невозможно не согласиться, de temps en temps,[117] с решающей истиной, что совокупная мудрость веков и народов, независимо от формы, ее выражения — незатейливой сказки, нелепо антропоморфной басни из жизни зверей или милосердно короткого афоризма, — как правило, бесполезна в плане указать путь, осветить дорогу во тьме и т. д. Если взять две банальности и как следует потереть их друг о друга, искра idée recue[118] не воспламенится. Если связать вязанку из дюжины апофтерм[119] из антологии «Мудрых мыслей», воспламенения все равно не добьешься.