Майкл Каннингем - Снежная королева Страница 28

– Неужели?

– Знаешь, это похоже на какое-то азиатское правосудие. Там, если тебя один раз признали виновным, ты остаешься виновным навсегда.

– Ты уверен, что правосудие в Азии устроено именно так?

– Понятия не имею, как оно устроено. Наверняка оно расистское, нет?

Тайлер садится возле Баррета на стул, обитый выгоревшим красным шелком; этот стул, изощренно неудобный, несмотря на вполне невинный вид, Баррет расположил по отношению к зеленому дерматиновому креслу точно так же, как он стоял в квартире.

– Я снова начал ходить в церковь, – говорит Баррет.

– Да?

– Разочароваться в Боге из-за смерти Бет, я подумал, было бы слишком… плоско, наверно.

– И как, помогает? В смысле, церковь.

– Трудно сказать. Я туда хожу.

– И ничего не происходит? – спрашивает Тайлер.

– Я бы не сказал, что ничего.

– Ты не молишься. Гимнов со всеми не поешь.

– Да. Просто сижу в заднем ряду.

– Но должен же ты что-то при этом чувствовать.

– Покой чувствую. Частичный покой. И все.

Тут не место и не время для тонких метафизических дискуссий, заключает Тайлер.

– Собираюсь поехать посмотреть новую квартиру, – говорит он.

– Я после работы заскочу. Ничего, если мы с Сэмом придем?

– Приходите.

– Точно можно?

– С чего ты взял вообще, что Сэм мне не нравится?

Тайлер достает из пачки еще сигарету и шарит в кармане джинсов в поисках зажигалки.

– Может, потому что он встал между нами?

– Бет же между нами не вставала.

– Я тоже был женат на Бет, – говорит Баррет.

Тайлер пытается прикурить от пачки леденцов, замечает это, сует пачку обратно в карман и наконец находит зажигалку.

– В таком случае я одновременно с тобой могу жениться на Сэме, идет?

Тайлер зажигает сигарету и глубоко затягивается. Он снова чувствует в легких тонкий кисло-сладкий и слегка вредоносный аромат. Выдохнув, следит, как облачко дыма растворяется в воздухе.

– Хотя нет. Я себя в такой роли не вижу. Извини.

Тайлер снова затягивается, снова наблюдает, как тает в воздухе дым.

– Меня прямо радует, что вся мебель у нас новая будет. Все время об этом думаю, – говорит Баррет.

– Я тоже.

– Ты точно уверен, что всю надо менять? А то еще не поздно что-нибудь оставить. О, гляди, кухонный стол пригодился.

Молодые парень с девушкой, оба в татуировках и с торчащими в разные стороны волосами, тащат кухонный стол.

– Спасибо, чуваки, – кричит парень через плечо.

Тайлер в ответ весело машет рукой.

– Мне и так хватает привидений, – говорит он Баррету.

Они смотрят, как кухонный стол удаляется в западном направлении. Баррет поет первую строчку песенки “Мы переезжаем…” из сериала “Джефферсоны”[30].

– А дальше я не помню.

– Из глубокой задницы в задницу помельче, – подсказывает Тайлер.

Кухонный стол вместе со своими новыми владельцами исчезает за углом.

– Старинный стол из французского деревенского дома, вот что нам нужно, – говорит Баррет. – Ты понимаешь, о чем я? Чтобы ему было лет сто. Чтобы он был длинный, весь в таких зарубках и выщербинах.

– Не забывай, у нас с деньгами не очень.

– Я помню. Но у нас же есть хитовый альбом…

– Ага, незаконченный альбом, который разойдется хорошо если в трех десятках экземпляров.

– Знаешь, если есть надежда, если хоть чуть-чуть радуешься тому, что у тебя могло бы выйти, тогда неважно, чем все кончится. Можно побыть оптимистом, даже видя, что ни черта не получается. Это я тебе как суеверный говорю.

Тайлер на отвечает. Он бросает недокуренную сигарету и давит ее каблуком. В последний раз встает с самого недружелюбного стула на свете.

– Я так понимаю, на этом все, – говорит он.

– По-моему, тоже, – говорит Баррет. – Пойду поднимусь, посмотрю, вдруг что-нибудь забыли.

– Иди. Встретимся в новом доме.

– До скорого.

Но Тайлер никуда не уходит. Им обоим становится отчего-то неловко.

– Непривычно как-то, – говорит Тайлер.

– Переезжать всегда непривычно, разве нет?

– Ты прав.

Они смотрят друг другу в глаза, взглядами подбадривают один другого.

Неизвестно откуда взялось ощущение, будто они прощаются, слабый – не громче шепота – намек на расставание. Но это же ведь глупо? Вечером они снова увидятся. В своем новом доме.

– Пока, – говорит наконец Тайлер и трогается по Никербокер в сторону Морган-авеню.

Баррет медлит. Ему хочется продлить странное удовольствие – сидеть в зеленом кресле посреди все убывающих числом приношений, еще вчера служивших ему в повседневной жизни; смотреть, как предмет за предметом исчезает их квартира. Вот девушка с крашенными хной волосами уносит лампу – гавайскую танцовщицу. Удивительно, как долго она прослужила. На несколько мгновений Баррет представляет себе, как сидит и сидит в этом кресле, пока прохожие не разберут все остальное и он не останется совсем один перед этим горчичным фасадом, закрытым алюминиевым сайдингом, подобно разоренному русскому аристократу, который раздумывает о предстоящей ему жизни простого непривилегированного обывателя. Дача погружается в разруху и запустение, печи и камины бессильны против проникающей снаружи сырости, шелковые обои еле держатся на стенах вылинявшими бледно-алыми тряпками, потолок провис, а слуги так одряхлели, что помощи от них никакой, так как сами они уже мало на что способны без посторонней помощи. Но так или иначе, здесь прожита вся жизнь, а будущее, даже если оно обещает перемены к лучшему, все равно пахнет скорыми снегопадами и тяжелым стальным духом выметенных ветром железнодорожных платформ.

По пути к станции линии L Тайлер звонит Лиз. Она берет трубку. Теперь, оставшись в одиночестве, Лиз иногда отвечает на телефонные звонки. Раньше она предпочитала, чтобы звонящие наговаривали сообщения на голосовую почту.

– Привет, – говорит Тайлер.

– Квартиру уже освободили? – спрашивает Лиз.

– Подчистую. Баррет как раз проверяет, не забыли ли чего. А я на новую квартиру иду.

Он шагает по Морган-авеню. Прощайте, заборы из металлической сетки с колючей проволокой наверху. Прощай, старушкино окно с застывшим на подоконнике стеклянным беличьим семейством.

– Тебе не по себе? – спрашивает Лиз.

– Немножко. Не по себе затевать такое без Бет.

– Это я и имела в виду.

– Она против Бушвика особо не возражала.

– Да, забавно. Ей все равно было, в каком районе жить.

– Мы не могли бы там, на новой квартире, с тобой встретиться? – говорит Тайлер.

– Мне через сорок пять минут магазин открывать.

– Пусть Баррет откроет.

– Ты хочешь, чтобы я пришла?

– Хорошо бы. А то что-то совсем не хочется одному там оказаться.

– Раз так, приду.

– Спасибо тебе.

– Могу там быть минут через двадцать пять.

– Спасибо тебе, – повторяет Тайлер.

Тайлер сидит на ступеньках своего нового дома и курит, поджидая Лиз. Здравствуй, Авеню Си. Здравствуйте, новое, незнакомое кафе и расположившийся дверь в дверь подозрительный продуктовый магазинчик с полупустыми полками, похожий на прикрытие для торговли наркотиками. Здравствуй, юный пижон в красной куртке и с гламурным недоирокезом на голове, удачно тебе обойти трех пожилых женщин с пластиковыми пакетами из “Ки фуд” в руках, которые стеною тел перегородили тротуар и, на что-то жалуясь друг другу на иностранном языке (польском? украинском?), движутся по нему со скоростью парада в День труда.

Когда в квартале от него из-за угла появляется Лиз, Тайлер словно не сразу узнает ее и смотрит, как смотрел бы на любого незнакомого прохожего, свернувшего с Девятой улицы на Авеню Си.

Он видит просто высокую, крупную женщину, чем-то – тяжелая походка, широкие плечи – похожую на ковбоя. А еще темно-коричневая кожаная куртка, небрежно забранные в хвост седые волосы… Ее позвали специально – обломать полудикого жеребца, с которым никто, кроме нее, не сладит.

Потом Лиз снова становится собой.

– Привет, – говорит Тайлер.

Он бросает сигарету и встает со ступенек. Они быстренько обнимаются, полуформально, как бы по необходимости обозначая сочувствие и поддержку. Как на поминках, думает Тайлер.

– Давно ждешь? – спрашивает Лиз.

– Не-а. Несколько минут. Изучаю заодно ландшафт.

– Ну и как?

– Народу больше. Но отчаявшихся и чокнутых вроде поменьше.

– Отчаявшиеся и чокнутые есть везде. У тебя просто не было времени присмотреться.

Он открывает перед ней дверь подъезда. В холле пусто и темно, на потолке еле мерцает флуоресцентная лампа. Пахнет аммиаком и, менее явственно, древесным дымом.

Но так или иначе, он явно выигрывает в сравнении с мертвенно-желтым и убийственно ярко освещенным холлом в Бушвике.

На лифте (здесь есть лифт!) они поднимаются на четвертый этаж. Тайлер вставляет ключ в замок на двери, ведущей в квартиру 4Б. Ключ поворачивается легко. Дверь отворяется со звуком застарелого страдания.