Салман Рушди - Прощальный вздох мавра Страница 28

Снова он предложил ей деньги; снова она отказалась. Однажды он взмолился: как он может забрать у молодой жены новорожденного сына и отдать той, кто ее ненавидит? Флори была неумолима. «Надо было думать раньше». В конце концов злоба взяла в нем верх, и он взбунтовался. «Можешь выкинуть эту бумажонку! – кричал он в трубку телефона. – Посмотрим, кто из нас больше заплатит судье». Зеленые камешки Флори и вправду мало что значили против возрожденной мощи семьи; к тому же, если это действительно был контрабандный товар, ей следовало хорошенько подумать прежде, чем показывать его судейским при всей их жадности. Что ей оставалось делать? В божественном воздаянии она разуверилась. Мстить нужно было на этом свете.

Еще один ангел мести! Мало было рыжего пса и комара-убийцы! Что за эпидемия сведения счетов свирепствует в этой повести! Бесконечное «око за око, зуб за зуб», что заразней малярии, холеры, тифа. Неудивительно, что я кончил… Но странно было бы говорить о конце, не добравшись даже до начала. Итак, Аурора в день своего семнадцатилетия весной 1941 года в одиночку пришла к гробнице Васко; а там, в церкви, в темном углу дожидалась старая карга…

Когда Флори кинулась к ней из сумрачных церковных глубин, ошеломленной Ауроре на миг почудилось, что это ее бабушка Эпифания, восставшая из могилы. Но, быстро оправившись от испуга, она улыбнулась, вспомнив, как огрызнулась на отца, вдруг уверовавшего в призраков; нет, нет, это просто какая-то старуха, и что это за клочок бумаги она ей тычет? Иногда нищенки совали людям такие бумажки: «Помилосердствуйте Бога ради, я немая, дома 12 голодных детей…»

– Прошу прощения, ничем не могу помочь, – сказала Аурора небрежно и начала уже отворачиваться, как вдруг старуха произнесла ее имя.

– Мадам Аурора! – (Громко.) – Римская блудница моего Ави! Прочтите, что здесь написано.

Аурора вновь повернулась к ней лицом; взяла у нее лист бумаги; прочла.

Порция, богатая наследница, которая соглашается исполнить волю покойного отца и выйти за первого, кто верно отгадает один ларец из трех (золотой, серебряный, свинцовый), представлена Шекспиром как воплощение справедливости. Но прислушайтесь: когда принц Марокканский, ищущий ее руки, не справляется с загадкой, она облегченно вздыхает:

Избавились! – Спустить завесу. Что ж!Вот так бы всем, кто с ним по виду схож!

То есть никаких мавров! Нет, нет; она любит Бассанио, который, по счастью, выбирает нужный ларчик, где лежит портрет Порции (" ты, простой свинец "). И вот как этот безупречный юноша объясняет свой выбор:

…пышность – лишь коварный берегОпаснейшего моря, шарф прелестный,Сокрывший индианки красоту.Да, ты личина правды, под которойНаш хитрый век и самых мудрых ловит…

Так-то; для Бассанио красота «индианки» подобна «опаснейшему морю» и даже сравнима с личиной «хитрого века»! Поэтому мавры, индийцы и, само собой, «жид» (Порция лишь дважды снисходит до того, чтобы назвать Шейлока по имени, в остальных случаях ограничиваясь обозначением нации) должны знать свое место. Воистину благочестивая пара; этакие нелицеприятные судьи… Я для того привожу все эти цитаты, чтобы объяснить, почему, признавая, что наша Аурора не была Порцией, я лишь отчасти могу поставить ей это в вину. Она была богата (и в этом похожа на Порцию), но выбрала себе мужа сама (а в этом не похожа); она была, безусловно, умна (в этом вновь похожа) и в семнадцать лет цвела своей очень индийской красотой (в этом совершенно не похожа). Мужем ее стал еврей, чего с Порцией никогда не могло случиться. Но подобно тому, как девица из Бельмонта не позволила Шейлоку получить фунт кровавого мяса, так и моя мать нашла способ, не нарушив справедливости, отказать Флори в ее требовании.

– Скажи своей матери, – заявила Аурора Аврааму в тот вечер, – что, пока она жива, никто у меня не родится. -Сказав это, она выставила его из спальни. – Ты делай свои дела, я буду делать свои. Но того дела, какого Флори от нас ждет, – этого ей не дождаться.

Она тоже провела черту. В тот вечер в ванной оттирала себя до красноты, чтобы не осталось и намека на пряный любовный аромат. (Помните? Я моюсь-разммваюсь…) Потом заперла дверь спальни на замок и задвижку и погрузилась в глубокий сон без сновидений. В последующие месяцы, однако, в ее работах, будь то рисунки, картины или ужасные маленькие фигурки из красной глины, насаженные на палочки, преобладали пламя, ведьминские пляски, светопреставление. Позже она уничтожила большую часть произведений «красного» периода, следствием чего стал неудержимый рост цен на уцелевшие вещи; появление какой-либо из них на аукционе всякий раз становилось событием и вызывало ажиотаж.

Несколько вечеров подряд Авраам жалобно скулил у ее запертой двери – но тщетно. В конце концов подрядил, за неимением Сирано [49], местного певца-аккордеониста петь серенады во дворе под ее окном, а сам при этом, стоя с идиотским видом подле музыканта, громко вторил словам старых любовных песен. Аурора, растворив ставни, бросила им цветы; затем выплеснула воду из цветочной вазы; наконец швырнула саму вазу. Все три раза она добилась прямых попаданий. Тяжеленная каменная ваза угодила Аврааму в левую лодыжку и сломала кость. Мокрого и стенающего, его отвезли в больницу, и с тех пор он оставил попытки смягчить ее сердце. Их жизненные пути начали расходиться.

После перелома у Авраама на всю жизнь сохранилась небольшая хромота. Уныние сквозило в каждой черточке его лица, оттягивало вниз углы рта, делало его красивое лицо мрачным. Аурора же цвела, как прежде. Нарождавшаяся в ней гениальность заполняла пустоты в ее постели, сердце, утробе. Она ни в ком не нуждалась, кроме самой себя.

В годы войны она по большей части отсутствовала в Кочине, вначале из-за своих длительных поездок в Бомбей, где ее приметил и взял под крыло Кеку Моди, молодой парс, который поддерживал и пропагандировал новых индийских художников (не очень выгодное занятие в то время) и чей дом на Кафф-парейд стал для многих из них центром притяжения. Хромой Авраам туда с ней не ездил; при расставании она неизменно говорила: «Пока, не скучай, Ави! Смотри за хозяйством». Там, вдали от него, недоступная его раненому взгляду, полному неизбывной тоски, Аурора Зогойби выросла в ту гигантскую общественную фигуру, которую мы все помним, в красавицу с роскошными, артистически распущенными волосами, ставшую эмблемой национально-освободительного движения и бесстрашно шедшую во главе демонстраций бок о бок с Валлабхаи Пателем и Абул Калам Азадом, в доверенное лицо – и, согласно упорным слухам, любовницу – пандита Неру, в его «ближайшую из близких», которая впоследствии будет бороться за его сердце с Эдвиной Маунтбеттен. Хоть ей и не доверял Махатма Ганди, а Индира Ганди ее ненавидела, ее арест в 1942 году, после резолюции Конгресса с требованием ухода англичан, сделал ее национальной героиней. Джавахарлал Неру, также арестованный, сидел в крепости Ахмаднагар, которую в шестнадцатом веке принцесса-воительница Чанд Биби обороняла от полчищ Великого Могола Акбара. И пошли разговоры, что Аурора Зогойби – это новая Чанд Биби, восставшая против другой, еще более могущественной империи, и ее изображение стало появляться повсюду. Рисунки на стенах домов, карикатуры в газетах – создательница образов сама превратилась в образ. Два года ее продержали в окружной тюрьме города Дехрадун. Когда ее выпустили, ей было двадцать лет, и волосы у нее были совершенно седые. Она вернулась в Кочин, овеянная легендой. Авраам встретил ее словами: «Хозяйство в порядке». Она небрежно кивнула и принялась за работу.

На острове Кабрал не все было по-прежнему. Пока Аурору держали в тюрьме, Принц Генрих-мореплаватель, многолетний любовник Айриша да Гамы, серьезно заболел. Оказалось, что у него тяжелая форма сифилиса, и вскоре стало ясно, что Айриш тоже не избежал инфекции. Из-за сифилитической сыпи на лице и теле он не мог выйти на люди; тощий, с запавшими глазами, он выглядел лет на двадцать старше своих сорока с хвостиком. Его жена Кармен, когда-то угрожавшая убить его за постоянные измены, самоотверженно за ним ухаживала.

– Посмотри, на кого ты стал похож, муженек мой, – как-то сказала она. – Ты что, помереть собрался у меня на руках?

Он повернул к ней голову, не поднимая ее с подушки, и не увидел в ее глазах ничего, кроме сострадания.

– Мне надо поставить тебя на ноги, – сказала она, – а то с кем мне дальше танцы танцевать? И не только тебя, – тут она сделала кратчайшую из пауз, и кровь бросилась ей в лицо, – но и твоего Принца Генриха.