Станислав Буркин - До свидания, Сима Страница 28

— Заинька, возьми меня, возьми!

— А тебя не смущает, что я женат, торможу после черепно-мозговой травмы и совершенно без денег? — спросил я у Мадлен, которая на обеде радостно схватила меня за яйца по случаю моего возвращения.

— Глупый ты человек, мне все равно. — А если переводить ближе к правде: «Чува-ак, да наблевать и растереть».

— А то, что я рисую цветы и которую неделю сожительствую с мужиком?

— Мы живем в свободном мире, заяц.

— Я дрочу.

— Я тоже.

— У меня, кажется, грипп начинается.

— Ну и проваливай тогда в жопу, если ты такой мудак и тебе меня хочется!

— Совершенно недопустимо, чтобы так хамила девочка! — сказал я и повел наказывать проказницу в укромное местечко на верху лестницы.

Самое херовое — это когда Питер начинает звонить домой. Это значит — страшное рядом. Или, по крайней мере, нехорошее. Есть народная мудрость: «Если хочешь, чтобы тебе отказали, позвони по телефону». Наш деревенский босс усвоил ее с другой стороны — чтобы отказывать.

— А как же трудовая страховка? — возмутился я, когда он отказался оплачивать мне документально подтвержденное лечение в больнице.

— Видишь ли, Алекс, — вечно он что-нибудь ядовито объясняет, — по английскому трудовому кодексу не гражданин…

— Ради бога, давай не будем углубляться в законодательство! Тем более я как резидент Европейского союза не имею здесь разве что права голоса.

— Ну а чего же ты тогда возмущаешься, если у тебя нет этого права голоса?

— Блядь-ть! — не выдержал я (первый раз за всю книгу), зная, что он даже не прикалывается. — Право, ты недооцениваешь возможностей организаций по защите трудящихся. А, черт! Если бы я не был человеком строго религиозного воспитания, я бы пошел к русской мафии и предложил бы тебя отправить на российские прилавки в консервных баночках. Но постольку, поскольку я человек с принципами, я буду выбивать из тебя бабки другими верными способами. Хотя трудно будет бороться с искушением…

— Ну так, милый мой, выбирай, — протянул он по-отечески. — Думаю, быстрее ты заработаешь на мне, продавая твои баночки. Советую согрешить. Ты уж послушай меня. Господь зарплату не платит.

— Знаешь, Петя, я давно хотел тебе сказать, — произнес я с риторическим придыханием, — что больше люблю бога, чем тебя.

Для него это был удар, но он виду не подал, только помолчал и сухо ответил:

— Да? В таком случае — ты уволен. — Кляп-с! И по линии пошли гудки.

Так я пострадал за религиозные убеждения. Христианский мученик, блин. О, как это было обидно! Мне даже коллег-бездельников из «Белки» было невыносимо видеть. Стыдно. И все из-за этого истинного арийца-англичанина. Однажды этот кучерявый гамадрил, оправдываясь перед нами за очередную задержку выплаты, посетовал на то, что помогает голодающим детям Африки.

Когда я последний раз с прискорбной папочкой выходил из подъезда, где Питер арендовал офис и где я последнее время частенько на верхней необитаемой площадке воспитывал Мадлен, я вышел и заметил отъезжающую скромную машину своей жены. Тогда-то я и понял, что она за мной следит. Мне стало ее жалко, и я снова и снова почувствовал себя последней свиньей. Я понял, что медлить больше нельзя, и стал выдумывать место и час покаяния.

Возвращение блудного сына, или, точнее, блудливого мужа, состоялось просто и почти романтично. Когда синяки под глазами исчезли и шрам на голове почти зажил, я позвонил и назначил ей свидание в кафе в польско-ирландском Кэмдене. Там я передал ей первую часть своей исповеди и сказал, чтобы она решала, прощать меня или нет, только после ее прочтения.

Через неделю я забеспокоился, не выдержал, позвонил ей, но она положила трубку. Тогда я подсторожил ее возле подъезда и прочитал ей целую лекцию на тему приемов литературного преувеличения, о гиперболах, метафорах, художественных пигментах и так далее. Но, увы, и это не сработало.

После этого случая я твердо решил стать серьезнее. Наспех нашел себе какую-никакую работу, чтобы Тутая совсем не объедать, прикупил полуспортивный, как мне показалось, «писательский» костюм и отпустил бороду.

Работа моя заключалась в раздавании рекламных открыток магазина детской одежды, при этом сам я должен был одеваться в чудовищную желтую утку. И без того не осиная, моя талия за счет поролона увеличилась на два метра в объеме, и ноги из-под округлого, если не сказать шаровидного, зада-брюшка торчали двумя затянутыми в красные колготки палками с мягкими ластами. Но в целом мне даже нравилось. Так как платили нормально, и, слава богу, лицо мое было надежно спрятано в круглой башке у этой плюшевой птицы, и я страшно, в смысле противоестественно, наблюдал за ничего не подозревавшими прохожими из темной пещеры ее жесткого клюва.

Я чувствовал себя бесом, вселившимся в милую мягкую игрушку, которой так доверяли дети. Когда в сентябре в Лондоне было плюс двадцать пять, я потел в ней как проклятый, и если бы вы только знали, в какие экстремальные ситуации может попасть большая желтая рекламная утка, если ей просто захотелось в сортир.

В таких, в общем-то, редких случаях я мчался через всю Трафальгарскую площадь в большой, как «Макдоналдс», грузинский ресторан «Хачапури», где не было особого фейсконтроля, и там минут на двадцать полностью оккупировал туалет и делал хачапури. Но однажды случилось страшное.

Распихивал я как-то раз свои открыточки, подзадоривая красивых девочек, да и симпатичных мальчиков, и вдруг увидел невероятной, бесподобной прелести девушку. Была она тоненькая, небольшого роста, бойкая, на высоких каблучках и в сереньком пальтишке. Меня как ударом к ней швырнуло, и я вразвалочку зашлепал за ней своими мягкими красными ластами. Шел я к ней очень близко, стараясь только что не наступать ей на пятки. Она цокала очень быстро, и поэтому, когда остановилась и резко обернулась, я не справился с управлением своей одержимой гадины и в нее мягко, но основательно врезался. Девушка взвизгнула и с размаху села на асфальт, нелепо раскинув ноги и вылупившись на меня так, как будто я был несущимся на нее трамваем. А я тут же, словно в подтверждение своего утячьего инстинкта, восхитился удивленному белому личику с чуть разомкнутым ярким ртом. Мне понравились ее черные ресницы и чуть впалые от изумления гладкие щеки.

Мы одновременно начали, но я все-таки переборол ее, закрякав своим наполовину сорванным за рабочий день голосом:

— Ах, моя рассеянность и разболтанность, невнимательность и неожиданность!

— Я действительно рассеянная до ужаса. Мне показалось, что меня преследует кто-то или что-то… Большое и страшное.

— Вот как? — невинно удивилась утка. — Какая же я страшная? Большая — соглашусь. Но совсем не страшная.

Я помог ей подняться и подобрал ее отлетевшую в сторону во время падения сумочку.

— А закусить со мной вечерком не откажетесь? Так сказать, в качестве извинительно-примирительного жеста со стороны утячьей вежливости.

— Видите ли, я через четыре часа улетаю в Квебек, — сказала она с искренним сожалением.

— Вот как? В таком случае, может быть, сейчас посидим с уточкой за рюмочкой? Здесь неподалеку есть одна очень модная грузинская ресторация.

Она уставилась на меня с веселым недоумением:

— Но ведь я вас даже не вижу?

— Как же вы меня не видите, если говорите, что я большая и страшная?

— Прямо сейчас?

— Конечно сейчас! В Канаду я за вами не полечу, хоть мы птицы и перелетные. Ну так идем?

— А почему я должна с вами идти?

— Ну, хотя бы потому, что мы с вами никогда больше не увидимся.

— Если только ради этого, — пожала она плечами, — тогда почему бы и нет?

— В таком случае возьмите контрамарочку, — обрадовался я, крякнул, сунул ей открытку, и мы затопали с ней обратно в сторону площади, она звонко цокая, а я глухо шлепая.

— Вы что, собираетесь прямо так пойти?

— Кря, кря!

Мы сели с ней возле окна, покрытого оловянной сеточкой, и я заказал бутылку «Киндзмараули» и кое-какую недорогую закуску.

— Гамарджоба, бой! — окликнул я официанта через полчаса после заказа. — Нам бы уже съесть чего-нибудь.

Юноша неприязненно покосился на меня и ничего не ответил. Сидел я своим желтым поролоновым задом на двух стульях сразу и то и дело задевал шарообразной головой обруч низко висящей над столом средневековой люстры, которая звенела цепочками и капала на мой плюш парафином.

Когда нам подали шаурминые обрезки свинины на общем блюде с соусами и зеленью, мне пришлось заказывать еще одну бутылку вина. Первую почти целиком выпила она, так как я не мог приноровиться пить из бокала своим клювом. Зато вторую бутылку я успешно осиливал через горлышко. Все это время мы неплохо беседовали с канадской красавицей, и я даже, если не ошибаюсь, успел ей понравиться в своем таинственном образе. Звали ее то ли Набель, то ли Мабель.