Борис Евсеев - Красный рок (сборник) Страница 28

Дидо манила Тартича за собой, в приоткрытые двери, как бы говоря: ад за дверьми вовсе не страшен, скорей приятен! Приятен, как сон, как вино, как нескончаемая плотская любовь.

Такой ад и впрямь больше напоминал рай. Если только и в самом деле не был им…

Аннале заиграл на пределе звучания.

– Хватит! Прекрати! – закричал мессер Джузеппе игравшему. – Я схожу с ума! Я глохну!

Он оттолкнул от себя забывшуюся в бесстыдстве женщину и сразу почувствовал: ад раскалывается надвое, и вместе с небывалыми звуками он, первый скрипач и композитор Анконы и Падуи, летит куда-то значительно ниже и глубже адовой сладкой бездны!

Мессер Джузеппе еще раз закричал и от своего же крика проснулся.

– Хватит, прекрати! Я схожу с ума! Я глохну!

Где-то на первом этаже, в прихожей, кричал Черногор.

Я кинулся вниз.

В прихожей, сидя на столе, гадко пиликала на скрипке Дидо.

Черногор, зажав пальцами уши, ходил по комнате. Длинные волосы его при ходьбе на концах шевелились.

Дидо лукаво улыбалась. Черногор увидел меня и вынул пальцы из ушей.

Я ухватил его за плечо:

– Идемте наверх!

Но он меня не услышал. Черногор временно или навсегда оглох. Это было видно по его обескураженному лицу.

Зато не оглохла Дидо. Коверкая русский язык на свой арнаутский лад и не прекращая елозить смычком по струнам, она приговаривала:

– Вот я сейчас рассказать буду: Чернохорр – турак! Чернохорр – трупп! А он ничего не будет услышть. Если толко по губам не догадается. Но мои губы – они толко мои. Пфиф! Я плюю на все другие губы! И на всех баб его плюю. Пфиф, пфиф!

Я вырвал из рук у Дидо скрипку, на которую попадала слюна, и пошел со скрипкой наверх.

Подымаясь по внутренней лестнице, я слышал смех Дидо и выкрики Черногора:

– Я не слышу! Ничего, ничего не слышу!

Чтобы избавиться криков, я накрылся подушкой и снова попытался уснуть.

Серый рассвет крался мимо крытой галереи, охватившей по второму этажу спальные покои монастыря. Дверь в келью, приказом настоятеля отведенную синьору Тартини – скрипачу и композитору, была приоткрыта.

Никто, однако, за дверью не копошился, вязанку красноствольных, в палец толщиной ивовых прутьев с места на место не передвигал…

Волнуясь до рези в сердце, мессер Джузеппе вскочил и обмакнул гусиное перо в стоящую рядом, на небольшой тумбочке у изголовья, чернильницу, до половины набитую сором.

Он хотел тут же записать то, что услышал. Но записать так, чтобы никакого дьявола не было, а трель – пение скромной, а вовсе не разнузданной женщины – та осталась…

Но дьявол из музыки не уходил.

– Соната дьявола… Il trillo del diavolo… Райская соната, которую зачем-то вложили в пальцы дьяволу! Зачем, зачем? Затем, чтобы я это запомнил? Мы запоминаем только дурное и страшное, оно нас теребит и толкает жить дальше и дальше. А хорошее – пролетает нечуемо… Так? Нет? – спрашивал сам себя Тартич и не находил ответа.

– На бумаге – повторить сложно! Выходит совсем другое. Выходит обычная, хотя и весьма стройная, соната жизни, соната ревущей Адриатики, годная лишь для равнодушных кавалеров и для паршивых, хоть, конечно, и необходимых для жизни баб!

Перо Тартича, брызгаясь и в некоторых местах насквозь протыкая бумагу, летело по ней куда-то в области, не доступные ни нотному письму, ни музыкальной мысли, бежало в неведомое…

Прошло три или четыре часа.

В келье было жарко, пыльно. Болела голова: от поднявшегося над Адриатикой солнца, от слышимых и неслышимых звуков.

В этот же примерно час, в один из последних апрельских дней, над синей Адриатикой прошло звено самолетов «F-15 Еagle».

До разрывов бомб над Белградом и над другими сербскими городами оставалось минуты три-четыре. До попадания в пассажирский поезд, бежавший по мосту через Дрину, – пять.

В итальянском городке Авиано разрывы бомб слышны, конечно, не были.

Однако тяжкий рев сверхзвуковых самолетов, дрожание земли и гор, однако предательские колебания воздуха были слышны – или, по крайней мере, хорошо ощутимы – и на Апеннинах, и, конечно, на Балканах: на побережье и в глубине полуострова.

Словно угловатые, сплющенные и отяжеленные до пределов алюминиевые скрипки, шли над Балканами сверхзвуковые «Фантомы»!

Создавалось странное впечатление: эти сыплющие бомбами стальные скрипки и хрип немыслимого акустического ветра, ими вздымаемого, – уже давно предчувствовались в низком воздухе бесов и высоком воздухе ангелов, окутывающем наш мир!..

Звук скрытой погибели, летевшей над полуостровом, стал сменяться звуком открытым, явным. Иногда звук развертывался текстом.

Операция «Милосердный ангел» (как часть Operation Allied Force) вступала для всех – для пилотов и техников, для генштабистов и подсобного персонала – в решающую фазу: общее напряженное ожидание звука, точка на экране, контур взрыва, затем – немой, неслышный звук… Трель, трель, еще, еще одна!

Двоих, рядком сидевших у радаров, разом шатнуло назад.

Потому что оба – итальянец и славянин, сидевшие в служебном помещении на базе близ итальянского городка Авиано, – одновременно услышали в мобильных рациях искаженную до неузнаваемости, прошедшую тайные превращения, но по сути все ту же – дьявольскую железную трель!

Тут же авиатехник и диспетчер, которым запрещалось во время ведения и обслуживания полетов отвлекаться на ассоциации, пользоваться любой электроникой, оба и вместе, увидели на экране то, что им и положено было видеть: цель поражена!

Но вот услышали они совсем иное: услышали то, что слышать им было неположено.

Они услышали, – а скорей ощутили, – инфразвук! Неслышимый, разрушающий сердце и мозг, веру и безверие низкочастотный звук: il trillo del diavolo!

Этот недоступный пониманию звук, сразу связавшийся в сознании у одного из них с дьявольской трелью, а у другого черт знает с чем, растерзал их как котят, уложил рядком на пол.

– Разве это соната? – шептал синьор Тартич, то хватаясь за скрипку и выдергивая из нее несколько разрозненных аккордов, то бросая инструмент тончайшей работы на застланную грубым верблюжьим одеялом монастырскую койку.

Скрипка жалко позванивала, грозя упасть на пол и разбиться, легко скользила по верблюжьему одеялу…

Все писалось не так, как слышалось! Записанная музыка была складной музыкой. Но не сонатой дьявола, игравшего, как Бог. Это была, как тогда казалось мессеру Джузеппе, обыкновенная человечья музыка. Ну, может, чуть получше.

– Но кто тогда, в пыльной, разогретой донельзя келье мог это достоверно знать?

Черногор ходил по гостиной и улыбался.

Слух к нему вернулся, хотя последствия акустической травмы и сказывались: он сильно клонил голову набок, и волосы его некрасиво свешивались с левого плеча.

Черногор еще раз прокашлялся, голос снова стал высоким, звонким.

– Кто мог, я еще раз вас спрашиваю, знать? Конечно, никто! Разве что солнце, – иронии Черногора не было конца, – которое в те часы уже раскололо своими молотами зеркала Адриатики. Разве что акустический ветер, который впервые был учуян именно Тартичем… Или могли это знать монастырские стены, наслышавшиеся за долгие годы всякого? Или знал это дрянной служка, жавшийся внизу, под каменной опояской галереи, служка, державший на руках больную, с гноящимися глазами собаку и не имевший понятия ни о чем: ни о сонатах, ни о дьявольщине, ни о тайной музыке жизни?..

Черногор, скорее всего ночью не спавший, кивнул на окна:

– Ветер за окном утихнет. А вот акустический ветер и ветры эфира – те не стихнут никогда!..

Было утро: темное, несолнечное, но все-таки утро, не ночь.

– Вы, наверное, хотите узнать конец? А его не будет. – Черногор сладко потянулся. – После этого рассвета и наступившего за ним дня мессер Джузеппе прожил еще пятьдесят два года.

Он преподавал музыку и писал о ней, изобретал новые смычки и руководил оркестрами, переписывал чужие произведения и заносил на бумагу свои. Он написал труд о возникновении звука и об акустических его свойствах. Написал полторы сотни концертов для скрипки, порядочно сонат, два десятка concerto grosso. Но ничего лучшего, чем соната «Трель дьявола», ему написать не довелось. Все лучшее приходит путями тайными. Все худшее – явными.

– Вы настоящий повествователь!

– Возможно, да. А возможно, и нет. Акустическая травма Тартича, которую нанес ему негодяй Аннале, в самом конце сонаты – была залечена быстро. Тогда знали способы.

А вот моя акустическая рана, – Черногор отчаянно помотал головой, волосы его еще сильнее растрепались, – никак не затянется. Потому что звук истребителей-бомбардировщиков «Ф-15Е», – это именно тот звук смерти, о котором говорил Тартич. Ну, да бог с ней, с акустикой… Я ведь и о музыке иногда думаю. И думаю я вот что: тень музыки – легка, а сама она быстротекуща. И поймать ее, хотя б и с помощью дьявола, непросто. Правда, тогда не было мобилок, – улыбнулся Черногор. – А сейчас – вот, поймали, пожалуйста.