Виктор Левашов - Выбор жанра Страница 28

— Так чем же вы, молодой человек, занимаетесь? — сурово повторил сержант.

— Да понимаете, командир, — нашелся Валентин. — Случайно увидел, что какой-то гад выбросил в мусорку Ленина…

— Ленина? Какого Ленина?

— Сочинения Владимира Ильича. Смотрите: том пятнадцатый и двадцать четвертый. И там еще много. Вот, вытаскиваю, чищу от капусты. Согласитесь, не дело это, когда Ленин валяется в говне. Согласны?

— Да, не дело, — подумав, согласился сержант. — А книжки-то новые.

— А я о чем? Их читать и читать. А не выкидывать на помойку. Что за люди!

С этими словами Валентин уложил в рюкзак два тома, которые не успел выбросить, и полез в бак. Сержант заглянул в контейнер.

— Да, еще с десяток валяется. Некрасиво кто-то поступил.

— Некрасиво? — возмутился Валентин. — Да ему морду за это надо набить!

— Нет, морду бить не надо, это хулиганство. А вот на работу сообщить не помешало бы. Пусть товарищи разберутся, что это за тип с такими антиобщественными проявлениями!

Сержант не уходил, с сочувствием смотрел, как Валентин копается в помойке.

— Помогли бы!

— Не могу, извините. На службе.

Наконец, последний том был очищен от селедочных потрохов и спрятан в рюкзак.

— Я, конечно, извиняюсь, — сказал сержант. — А что вы с этими книжками будете делать?

— Изучать! Конспектировать! — рявкнул Валентин и потащился к метро.

Ноги сами принесли его на Сокол, к писательскому дому на Аэропортовской, где была двухкомнатная квартира родителей. Уж там-то он найдет помойку и избавится наконец от долбанного Ильича. Но едва сунувшись во двор, понял, что ничего не выйдет. Во дворе по летнему времени было полно детишек с мамашами, на скамейках сидели знакомые писатели. Оставить рюкзак в квартире? Но ключей он не взял. В полной растерянности Валентин вернулся на остановку. У него появилось ощущение, что он прикован к этому рюкзаку и будет таскать его до конца дней своих. Подкатил троллейбус. Валентин рассеянно глянул на табличку: «Серебряный бор». И тут его осенило. Он понял, что сделает с Лениным. Он его утопит!

В Серебряном бору на последние деньги взял лодку, отгреб туда, где было поменьше лодок и купальщиков и сбросил с кормы первый том. С волнением проследил: утонет? Утонул. За ним последовали еще несколько книг. Все утонули. Валентин развеселился. Все-таки он нашел управу на лысого. Деникин не нашел, Колчак не нашел, Врангель не нашел. А он нашел. С удовольствием покурил и взялся за рюкзак, чтобы разом вытряхнуть из него всю заразу. Но в этот момент раздался радостный крик: «Гражданин, вы уронили! Книгу уронили!» Какой-то купальщик плыл к нему, держа в руки коричневый томик. Валентин оглянулся и ахнул. По какому-то неведомому физическому закону книги сначала глубоко погрузились в воду, а потом начали всплывать. Они тянулись за лодкой, как утки. Купальщики, обрадованные неожиданным развлечением, вылавливали их и передавали Валентину. Ему только и осталось повторять: «Спасибо! Большое спасибо! Я такой неловкий!»

Проклятье! Часа полтора Валентин неподвижно просидел в лодке, с ненавистью глядя на мокрые книги. Солнце склонялось к закату, озеро пустело. Он уложил тома в рюкзак, сдал лодку и побрел к остановке. Пристроив рюкзак сбоку у стенки, безучастно смотрел, как отдохнувший люд весело штурмует троллейбусы. В последний момент, когда очередной троллейбус уже отъезжал, вдруг рванулся, пробился сквозь толпу и втиснулся в переполненный салон. Минут десять ехал, втянув голову в плечи, ожидая, что какой-нибудь доброхот заорет: «Гражданин, вы забыли рюкзак!» Не заорал. Валентин понял: он победил. Он все-таки победил. Только абалаковского рюкзака было безумно жалко. Хороший был рюкзак.

Всю дорогу до Переделкино он мрачно размышлял о Ленине. Вот, старый пердун, добился своего. Всю жизнь строил пролетарское государство. И что построил? Посмотрел бы ты на то, что построил! То-то порадовался бы!

Валентин замер. Идея комедии, на которой он так долго бился, вдруг предстала перед ним во всем великолепии. Вот Ленин, оживленный усилиями огромного коллектива ученых, которые много десятилетий трудились над сохранением его бренной плоти, выходит ночью из Мавзолея и окунается в быт современной Москвы. Для начала разговор с почетным караулом. «Кого, товарищи, охраняете? Меня? От кого? От народа? Нет? Народ от меня? Тоже нет?» Потом его арестовывают. «Вы Ленин? Владимир Ильич? И можете это доказать?» Потом…

В эту ночь Валентин заснул только на рассвете. Всю ночь машинка строчила, как пулемет «максим» на тачанке Котовского. Так продолжалось три недели. В ход все шло: анекдоты о Ленине, яростные записки Ленина из синего 55-томного ПСС. Само придумалось название: «Второе пришествие». Валентин читал куски вслух и хохотал, как припадочный. Особенно удалась кульминация — встреча Ленина с верным ленинцем Брежневым, разговор слепого с глухим. Комедия катилась к финалу со скоростью курьерского поезда. Наконец прозвучала последняя реплика Ильича: «Феликс Эдмундович, нужно начинать все с начала!» Занавес. Валентин чувствовал счастливое изнеможение, как женщина после разрешения от бремени.

Вернулись из Ялты родители и были приятно удивлены порядком на даче и видом сына — подозрительно трезвого, хоть и непонятно чем возбужденного, с лихорадочно блестящими глазами. Вечером он прочитал им пьесу. Мать прыскала в платочек, но, взглянув на отца, испуганно умолкала. Все полтора часа отец сидел с каменным лицом. Потом сказал:

— Хорошо. Даже не ожидал.

Потом сказал:

— Забудь. Ты этого не писал.

Валентин понимал, что со «Вторым пришествием» в театры не сунешься. Про репертком Минкульта и говорить нечего. Но и смириться с тем, что его лучшее, самое вдохновенное сочинение останется в безвестности, не мог. Он отнес пьесу машинисткам ВТО. Они работали на шестом этаже здания на улице Горького. Это был неофициальный информационный центр. Новые пьесы распространял по театрам ВААП. Пока их принимал Минкульт, пока редактировали и печатали, проходило по два-три месяца. Поэтому драматурги несли пьесы машинисткам, к ним же приходили завлиты и режиссеры, за малую мзду получали все новинки. И когда из ВААПа присылали унылые ротапринтные экземпляры, их даже не отрывали.

Машинисткой Валентина была Мария Ивановна, древняя, как ее «Ундервуд». Про нее говорили, что она переписывала пьесы Булгакова. Недели через две она сообщила, что его комедия пользуется спросом, уже напечатала сто экземпляров и заявки все поступают. «Пусть читают», — ответил он, а про себя подумал: «Пусть знают, что я способен писать не только про молодых строителей». Еще через некоторое время он отметил, что атмосфера вокруг него начала меняться. В «пестром» кафе ЦДЛ к нему подходили знакомиться какие-то люди, другие поглядывали на него с интересом. Про «Второе пришествие» не говорили, но давали понять, что знают. Если это была слава, то слава какая-то странная, подпольная.

Однажды раздался телефонный звонок:

— С вами говорят из Комитета государственный безопасности. Капитан Серегин. Хотелось бы побеседовать. Как вы на это?

— Ну, присылайте повестку, приду.

— Зачем так сразу — повестку! Почему бы нам не встретиться где-нибудь на нейтральной почве? Памятник Героям Плевны знаете? Давайте там завтра часиков в двенадцать.

— Как я вас узнаю?

— Я сам к вам подойду.

Капитан Серегин оказался худосочным молодым человеком, лет двадцати пяти, похожим на студента-старшекурсника. Он предложил присесть на скамейку и сразу перешел к делу:

— Вы знаете, что вашу комедию «Второе пришествие» поставили в студенческом театре в Париже?

— Вот как? — удивился и от неожиданности обрадовался Валентин. — Не знал.

— Поставили. Модный молодой режиссер из леваков, троцкист. Спектакль, к сожалению, пользуется успехом.

— Почему к сожалению?

— Не нужно, уважаемый Валентин, вы все понимаете. Вы знаете, что спектакль по вашей пьесе репетируют в Пекине, в одном из государственных театров?

— В Пекине? — поразился Валентин. — А китайцам-то с этого какой навар?

— Обличение советского ревизионизма. Мы не спрашиваем, как ваша пьеса попала на Запад. Вы скажете, что не имеете к этому никакого отношения, и это, возможно, так и есть. Но мы не можем безучастно смотреть, как ваша антисоветчина расползается по всему миру. С этим вы, полагаю, согласны.

— Моя антисоветчина? Вы меня оскорбляете. Вы читали пьесу?

— Ознакомился. Впечатляет. Чувствуется влияние Эрдмана.

— Вы знаете Эрдмана? Откуда?

— Я окончил театроведческий факультет ГИТИСа.

— Ага, вы, значит, есть искусствовед в штатском? Если вы хороший искусствовед, то должны понимать, что моя пьеса не антисоветчина, а сатира.