Холли Габбер - Мозаичная ловушка Страница 28

– Саманта, – провозгласил он, поднимая голову. – По-моему, я вышел не очень хорошо. Немного расхлябанно. Что-то не подготовился должным образом… И аплодисменты были недостаточно бурными. Давай еще раз?

– Питер, милый, – сладостно провещала Саманта из своего гнезда, – разумеется, мы можем повторить. Но это же только репетиция! Постарайся собраться к записи, а овацию я тебе обеспечу!

– Саманта, я не люблю работать вхолостую. Я за–ставляю себя мобилизоваться, когда начинается реальный рабочий процесс. Давай без репетиций. У нас такие великолепные зрители, они все сделают правильно, да?

Ответом ему стали одобрительный гул, смех и хлопанье. Саманта представила, как сейчас в адских муках корчится Ларри, и вздохнула – так, чтобы этот вздох не растиражировал микрофон.

– О’кей, дорогой Питер. Иди на место. Жду десять секунд и объявляю. Все готовы? Свет! Камеры работают! Юджин, левый фланг твой! Запись пошла! Дамы и господа, мобилизовались! Питер, на выход!

Процесс пошел своим чередом – довольно гладко, резво и накатанно. Впрочем, без накладок не обходилась ни одна запись, и эта не стала исключением. Сначала у Моргана вдруг пропала связь с редактором, подававшим ему верные ответы: лицо Моргана в секунду потеряло осмысленное выражение, глаза забегали (что было особенно хорошо видно на крупных планах), он недоуменно сдвинул брови, стал стучать себя по уху, в которое был вставлен крохотный наушник, а затем жалобно попросил Саманту остановить съемку. К счастью, связь быстро восстановили. Потом совершенно неожиданно вдруг вспыхнул и перегорел один из софитов, установленных вдоль первого ряда. Кое-кто из зрителей взвизгнул и охнул, но по крайней мере никто не вскочил с места, и волнение улеглось, практически не начавшись. Саманта правила этот бал железной рукой – распоряжалась, командовала, останавливала съемку, когда считала нужным, и вновь запускала этот огромный механизм.

– Стоп! – рявкала она. – Игрок встал с места еще до того, как Юджин взял его в фокус. Вернитесь, пожалуйста, к своему креслу, а потом снова встаньте. Юджин, расторопнее!!! Стоп! Где конверт, внутри которого название приза? Принесите его, черт возьми! Быстро! Во время финальной серии вопросов он должен лежать перед Питером. Да-да, Питер, ты покажешь его камере! Подсветите конверт снизу! Стоп! Я попрошу выйти гримера, лицо игрока бликует! А вы оставайтесь на месте, гример сам подойдет к вам. Стоп! Питер, сколько очков на счету у второго игрока? Два–дцать одна тысяча! Он опережает остальных в три раза, но может проиграть все. Ну так нагнетай напряжение, черт возьми! Твои послед–ние слова «и это был правильный ответ» мы отрежем. Подавай реплику: «А правильный ответ мы узнаем после рекламной паузы!» Запись!

Минут через пятнадцать после окончания съемки Саманта, отдав последние распоряжения, сумела наконец выскочить из своего прозрачного аквариума и до–браться до условленного места встречи. Двери опустевшей, остывающей студии были распахнуты настежь, все зрители уже разбрелись, и теперь верхнее освещение в павильоне отключалось ряд за рядом. Ларри покорно ждал ее в гигантском пустом коридоре, прислонившись к бобине с кабелем и безостановочно подергивая, словно бегун после долгой дистанции, пуловер у себя на груди.

– Ларри, вы просто герой! Спасибо, что дождались. Ну, что скажете?

Ларри посмотрел на нее взглядом святого мученика Себастьяна, пронзенного по меньшей мере двумя десятками стрел.

– Честно говоря, Саманта, это каторга. Я устал так, будто камни ворочал, у меня разболелась голова и ноют все кости. Кресло узкое, жесткое, неудобное, ряды сдвинуты так плотно, что ноги невозможно вытянуть, сверху гудит этот железный шмель, вы вопите в микрофон, софиты слепят… И потом, господи, меня можно выжимать! Пуловер мокрый насквозь. Что, в студии не работают кондиционеры?

– Работают, Ларри, иначе температура поднималась бы градусов до пятидесяти. Ну простите, что я заставила вас так страдать. А сама-то игра вам хоть немного понравилась?

– Как сказать… Ваш ведущий омерзителен, он все портит своей сутенерской физиономией и идиотскими репликами. Он так самодоволен и пошл… Как вы терпите его скабрезные гнусности?

– Приходится. Сотрудничество с ним навязано мне продюсерами – приходится терпеть. Наше руководство его почему-то обожает. Значит, вам не понравилось ничего?

– Только вопросы. Как оказалось, рыться в закромах собственной памяти довольно увлекательно.

– Вот видите! Рылись успешно?

– Не вполне. Пришлось переоценить свой ай-кью. Но процентов на семьдесят вопросов я все же ответил.

– Это очень много! А как вам игроки?

– Одни потрясают своими познаниями, другие чудовищной неграмотностью… У некоторых база на редкость мощная. На меня самое сильное впечатление произвел тот парень, который назвал наиболее знаменитый сорт английского фарфора. Вы знали ответ на этот вопрос?

– Конечно, нет. Так ведь я и не играю. Я только руковожу процессом.

– Да уж… Вы, Саманта, тоже меня потрясли.

– Чем же?

– Все эти два часа вы вызывали у меня ассоциации то ли с египетской царицей в окружении рабов, то ли с укротительницей в клетке с тиграми. Вы так ими командуете… Ап – сели, ап – встали, ап – побежали! И взмах хлыстом… А они, прыгая на задних лапах, шустро выполняют ваши распоряжения. Не хотел бы я быть вашим подчиненным.

– Боже мой, Ларри, это всего лишь работа! И это такая работа, что иначе просто нельзя. Этим исполинским кораблем действительно надо править очень жестко, глазом не успеешь моргнуть, как сядешь на мель… Я вовсе не укротительница, в повседневной жизни я все-таки немножко другая. – Уже произнеся эти слова, Саманта вдруг осеклась, поняв, что она оправдывается и чуть было не договорилась до того, что сама хотела бы быть укрощенной. А оправдываться ее заставляет типично женский страх показать себя перед мужчиной не с самой выгодной стороны. А может, желание угодить? Она не собиралась говорить Ларри все эти фразы чуть извиняющейся скороговоркой, но что-то заставило ее это сделать. Неужели элементарный рефлекс? Или все же сам Ларри с его глазами, мозгами, повадками? Саманта тряхнула головой, чтобы немного опомниться.

– А зато, Ларри, я могу сделать так, чтобы вас показали по телевизору. Предупредите маму, пусть не пропустит этот выпуск передачи. Ей наверняка будет приятно.

– Я попал в кадр?

– Несколько раз попадали. Я лично прослежу при монтаже программы, чтобы эти кадры не вырезали.

Ларри коротко хмыкнул, но Саманта не сомневалась, что на самом деле ему тоже чертовски приятно, а может быть, он даже растроган – в душевной склонности Ларри к сентиментальности она больше не сомневалась.

На следующий день на мобильный телефон Саманты пришло послание следующего содержания:

«И все же мне не нужно было изменять своим принципам и, подобно распоследней домохозяйке, тащиться на дурацкое телевидение! За свою беспринципность наказан: сначала я взмок в вашей адской печи, потом прогулялся по холоду, а теперь, как Оскар, валяюсь с температурой. Извините, что не стал звонить, но нет сил открыть рот. Следующая среда отменяется. Больше я не склонюсь на ваши уговоры – о чем бы речь ни шла. Ларри».

Саманта несколько минут изучала письмо, улыбаясь и поглаживая светящийся экран указательным пальцем, а потом, хихикая, настучала ответ:

«Видимо, инфекция внедрилась в наши ряды с вечно тяжелобольного 5-го ТВ-канала. Правда, в этом случае вам придется смириться с мыслью о близком конце, но и это неудобно. Ибо: 1) придется вспоминать всю прошедшую жизнь (хлопотно), 2) нужно много денег, чтобы ездить на другие континенты в поисках родственников с идентично костными мозгами, посещать те полюбившиеся места мира, где успели побывать, и те места мира, где мечтали побывать, но не довелось. Представляете себе суммы?! В последнюю минуту придется срочно заводить бурный любовный роман, который может дать слабую надежду на выживание, но финал все равно останется открытым с тенденцией к безысходности… Одно утешает: вас ждет спасительное слабоумие, и толпы ближних и дальних знакомых, страдающих обширным гуманизмом, ринутся вам помогать! Саманта».

Глава 4

Ларри не любил вспоминать свое детство, хотя оно было не просто безоблачным, но и на редкость благополучным. Он не мог избавиться от навязчивой ассоциации: первые двенадцать лет жизни он провел словно в преддверии прихода гостей. В такой день ребенка обычно отмывают до блеска, наряжают, причесывают и строго-настрого велят вести себя прилично, не объедаться сладостями, никому не надоедать своими глупостями и – не приведи бог! – не испачкать новенький костюмчик. Только другие дети пребывают в таком заторможенно-зажатом состоянии несколько часов в году, а он пребывал постоянно – во всяком случае, так ему казалось по прошествии лет. У него осталось мало воспоминаний о событиях, которыми так богата жизнь мальчишек, – школьных каверзах, обдирании коленок о кору деревьев, пожирании в летнюю пору малосъедобных, но очень привлекательных продуктов. В его обрывочных воспоминаниях не было тепла, запахов, глубины, они казались плоскими, как любительские фотоснимки. На уровне ощущений он теперь воспринимал ту пору как нечто гладкое, прохладное и скользкое – похожее на натертый паркет в их роскошной квартире того времени или чуть затемненное зеркало.