Ольга Кучкина - В башне из лобной кости Страница 28

– Так ведь это первое, а не последнее! – вскричала Лика.

– Пожалуй, – согласилась я.

– Слава Богу, а то меня три дня наизнанку выворачивает, будто я обпилась, а я и не пила ничего, кроме пива, а прорех столько насчитала, что впору пленку кромсать, как художники холсты кромсают.

– Вы про Окоемова?

– А он тоже кромсал? Нет, я просто. А что за проблемы, не могу помочь? – молниеносно, без паузы, сменила она тему.

– Вряд ли, – помедлила я и постаралась ужать сюжет до нескольких слов: – От одного молодого человека жена ушла, и он жить не хочет.

– Близкий вам молодой человек? – предположила Лика.

– Как сказать, в общем, да, – поразмыслила я.

– Я думаю иногда, – закурила Лика на том конце провода, – что мы снимаем фильмы, рисуем полотна, пишем книги, а настоящей, своей жизнью не живем, а они живут.

– Кто они?

– Люди.

– А мы не люди?

– Мы тоже люди, но кто из нас живет правильней?

– Детский вопрос, – отмахнулась я. – Хотя, не исключено, что самый важный.

– А вы видели мужика с бородой и с животом, с которым я жмалась, когда пришла?

Я не поспевала за ее скоростями. В ней ужасно приятно было то, что не засиживалась на похвалах. Она нуждалась в них, как всякий человек, но, получив дозу, не пыталась удвоить и утроить.

– К кому вы сели на колени, – уточнила я.

– Значит, видели, – обрадовалась она. – Это мой муж. Мы с ним вместе все мои кино делаем. Он пишет заявки как Бог, он умеет эти штуки: идейное содержание, жгучая современность, обращение к проблемам, волнующим общество, этсетера. Я тону, как в болоте, а он написал и забыл, легко. Мы поженились, когда он учился в десятом классе, а я заканчивала ВГИК. Он моложе на шесть лет. Не обратили внимания, что без ноги? Автокатастрофа, пять лет назад. Профессиональный волейболист, а попал в катастрофу, пришлось менять образ жизни, занятие, всё. Оказалось, и тут одарен, классно сечет драматургию, и нюх у него, стервеца, на фальшь, как у охотничьей суки. А это в нашей профессии, сами знаете. Растолстел вот, жалко, на месте сидючи, после прежних нескончаемых тренировок.

– Вы давно не видались? – догадалась я.

– Что жмались прилюдно? С утра. Я когда его вижу, всегда жмусь. После катастрофы. Очень дорожу. Им и каждой минуткой, что с ним.

Она продолжала нравиться мне. И как про мужа – понравилось.

Мы с ней занимались чужими жизнями, потому что что?

– Вы когда-нибудь слышали, Лика, о такой штуке, как пайдейя? – спросила я.

– Нет, – сказала она.

– Пайдейя – это то, что делает людей людьми. Не будь пайдейи, мы превратились бы в скотов. К разговору о том, кто живет настоящей жизнью, а кто нет, и существует ли чужая жизнь как таковая, если вдуматься, что на земле все началось с двоих, которые пошли плодиться, и таким образом все люди – родня друг другу, и не метафорически, а буквально.

– Само слово что означает? – нетерпеливо спросила Лика.

– Доводка, шлифовка, совершенствование. У древних греков – связь между совершенным Космосом и человеком как частицей Космоса. Отсюда понятия меры и красоты, золотой середины и гармонии.

– Мы не древние греки, – вздохнула, как всхлипнула, Лика.

– Мы наследники, – сообщила я. – Есть наследство, и есть наш выбор, кому и чему мы наследуем, хотим доводить и шлифовать или не хотим.

– Хотеть-то он, можеть, и хоти́т, да кто ж ему дасть! – рассмеялась Лика, снижая мой пафос.

Я рассмеялась ответно.

Золотая осень вернулась, держась последними листочками календаря.

52

Первую половину лет занималась собственной персоной. Во вторую половину зим разглядела и полюбила остальных. Жалеючи, понимаючи, прощаючи – о Боже, если на ком вина, то не передо мной. А все равно кого-то в свою компанию не возьму, хоть ты тресни. Но не будем о грустном.

Своей компанией ехали в додже к Саньке на дачу. В додже сидели: Санька Опер, его шофер, русак со вздернутым носом, мой муж и я. Санька только что отстроил дачу, и мы приглашены были на смотрины новопредставленного. Это была не такая дача, как у нас. Это был загородный дом. Для новой жизни. Мужики все, у кого завелись деньги, принялись строить загородные дома для новой жизни. Ну что было у Санька, типичного советского разночинца, представителя интеллектуального труда, и не в начале карьеры, а в середке, считай, ближе к концу, когда он поднялся на высшую по всем критериям ступеньку, став заместителем главного редактора газеты Сплошные вести. Трехкомнатная в хрущевке, с потолками, которых мужчина среднего роста касается пальцами; с семиметровой кухней, куда вбит стандартный кухонный набор: пять полок, две тумбы, мойка, холодильник и жена, красавица Таня, которую все звали Тяпа, ловко снующая посреди; а также узкая лоджия, предмет зависти тех, у кого лоджии нет, потому что туда можно выставить ненужное барахло или развести чахлые цветы. Хорошенький итальянский диванчик, который удалось достать – тогда, кто не забыл, не покупали, а доставали, за деньги, разумеется, но путем перенапряжения усилий, – итальянский диванчик упорно перегораживал крошечную площадь залы, залой именовалась главная комната, где заморский предмет переставляли так и эдак, а в результате пришлось выставить на аукцион, мы были единственными участниками, завязалась яростная торговля: Санька просил 750, я давала 700, диванчик нам очень нравился, хотя не был нужен, а Санька жадничал, хотя ему он тоже не был нужен. Тяпа и мой муж, смеясь, наблюдали сцену, и каждый уговаривал свою половину уступить. Тяпа уговаривала успешнее, ее муж уступил. Но и этой малогабаритной квартирой Саня, пришелец с Дальнего Востока, гордился как всякий покоритель столицы.

Между тем Саней и нынешним – пропасть, при том, что он один и тот же, поскольку пропасть между временами, они одни и те же. Люди перекидываются, и времена перекидываются, суть едва ли меняется. Санек в додже ругательски ругал своего шефа, называя того вором, приводя убедительные доказательства и ничуть не стесняясь водителя. Я сидела в дальнем углу доджа и не могла ущипнуть Санька, чтобы заткнулся. Когда, приехав, вышли из машины, я дернула его за рукав: до чего ты неосторожен, болтать при шофере. Свой парень, отвечал убежденно Санек, и мне стало неловко за мое скобарство так же, как было неловко, когда победила моя цена.

Дом, обшитый светлой доской, казался залитым солнцем, отсутствовавшим в небе. Аккуратный двор имел газон, цветник, фонтан и одно раскидистое деревце. Позже, когда Санек напишет роман о наших временах, он введет в него сменявшихся узбеков, таджиков и армян на просторах его капиталистического строительства и упомянет евроямы, какие копали то ли первые, то ли последние, выставив соответствующий счет в валюте, которую наши депутаты законом запретили произносить вслух, что вызвало при чтении взрыв смеха – я имею в виду оба чтения, как Санькиного романа, так и депутатского закона.

Внутри преобладал салатовый цвет. Слово салатовый я ненавижу. Но этот был такого оттенка, что воспроизводил не ненависть, а любовь. Стены, светильники, мебель – все было тон а тон, как говорят французы, и либо блестело, либо мягко поглощало блеск, радуя глаз. Большой объем на первом этаже, где помещение переходило в помещение, был архитектурной удачей: много воздуха, много света, много удобства, много красоты. Второй этаж был окаймлен балюстрадой, за нею виднелись двери, которые вели в спальни, числом четыре. Саня и Тяпа жили вдвоем, как и мы, взрослые их дети давно разбрелись по своим углам, но должна была приехать Тяпина мать, кроме того, нередко налетали гости с Дальнего Востока, которые умудрялись нестеснительно расположиться и в хрущевке, а здесь им была полная лафа. Аперитив Тяпа принесла в нишу, где стоял длинный диван, обтянутый светло-зеленой тканью, раза в четыре больше когдатошнего итальянца, пребывающего нашим жильцом и по сей день, мы возлежали в нише на мягких подушках, грызя орешки и наблюдая паркетный пол и мраморный, картины на этой стене и огромный ковер на той, стол со стеклянной столешницей, цветы в вазах и иные красоты. Когда провинциальная Тяпа успела обрести вкус, какой и у коренных москвичек редко встречается, я не знаю. Нет, знаю. Они четыре года прожили во Франции, куда Санек, способный ко всему, и к языкам тоже, выучив за полгода французский, был послан в Париж собкором. Но, может, это у Тяпы врожденное, как шарм и характер, спокойный, ясный и ласковый, вроде солнышка в летний или теплый осенний день, подобные характеры встречаются еще реже, чем вкус.

Мы ужинали за полночь, ночевали, и завтракали поздно поутру, и обедали, и ходили осматривать окрестности, и Санька указывал: тут прокурор построился, тут таможенник, там местный бандит, – после чего, ближе к вечеру, водитель отвез нас домой в Москву, было воскресенье. Вот и прокурор, и местный бандит соорудили себе жилье для новой жизни, а какая-нибудь москвичка, типа моей бывшей коллеги, а ныне пенсионерки Марьяны, с отменным или дурным вкусом, неважно, оставалась если не в коммуналке или хрущевке, то все равно в безнадежно старой жизни, без малейших расчетов на новую. Деньги обеспечивали вкус и новую жизнь. Служащий, чиновник, бюрократ, по должности бывший в первых рядах строителей социализма, стал первым могильщиком социализма и первым строителем капитализма. На это соображение натолкнул тот же умный Санек, больше, чем многие, заслуживший, то есть заработавший свои деньги.