Абдуррахман аш-Шаркави - 19 египетских рассказов Страница 28

Солнце скрылось за одинокой пальмой, но этого уже никто не видел. Еще до захода солнца все двери были заперты и люди сидели в домах или на крышах. Никто не спал. Да разве можно было уснуть! Все тихо переговаривались. Люди никак еще не могли поверить в то, что случилось.

Подошел восьмичасовой поезд. Послышался свисток паровоза. Разговоры смолкли. Все напрягли слух, стараясь узнать, что произойдет с теми, кто вернулся из города с этим поездом. Они, конечно, не знают, что случилось, и не ожидают никакой беды. Сердца многих дрогнули. Женщины плакали. Старики вздыхали. По всей деревне разнеслись душераздирающие крики о помощи. Люди, возвращавшиеся домой, спасались бегством. Затем опять воцарилась тишина. Ее нарушал лишь тяжелый топот солдатских башмаков, время от времени громыхавших по земле, и чужой пронзительный голос, коверкавший арабские слова:

— Кто идет?

Никто не отвечал. Где-то вдалеке залаяла собака, а потом снова глубокая тишина поглотила все вокруг.

Почти всю долгую ночь люди в тревоге не спали. Деревню объяли страх и растерянность. Удрученные феллахи наконец поняли, что положение создалось весьма серьезное. Если кто попадется солдатам, с него шкуру сдерут кнутами.

Наступило утро.

Открылись двери, и все высыпали наружу, как куры из тесной клетки. Сдержанно и робко люди приветствовали друг друга. Они вели себя так, будто потеряли что-то, но не могут понять — что. За скудным завтраком феллахи говорили о тех, кто вернулся из города. Голоса звучали боязливо и тихо. Узнав, что вернувшиеся были связаны, избиты до полусмерти и провели ночь в сарае, феллахи лишь молча качали головой или произносили ничего не значащие слова. Начался длинный день, казалось, такой же, как другие дни.

Время шло медленно. В полдень усталые мужчины пришли с полей и уселись на завалинках перед домами: кофейня была закрыта. Их беседы были бестолковыми и пустыми, как болтовня женщин. Каждый снова и снова описывал подробности того, что случилось после прихода восьмичасового поезда. У дома учителя Амра тоже обсуждалось это событие, а когда тема была исчерпана, люди заговорили о другом.

Абд аль-Гани был известным весельчаком. У него всегда была в запасе шутка или анекдот, которые могли рассеять мрачное настроение присутствующих. Он и сам был словно персонаж из анекдота: такой тщедушный и маленький, что дети могли с ним соперничать в росте; голова его напоминала картофелину, шерстяная шапочка надвинута на лоб, вокруг нее накручен и завязан искусной рукой старый платок, так что волос не видно. Впрочем, волос у него совсем не было. Под такией[22] виднелась красная потная лысина. Если шутки Абд аль-Гани никого не веселили, то слушатели развлекались по-другому: самый решительный из них стаскивал такию с Абд аль-Гани, и на красную блестящую лысину летели плевки.

Абд аль-Гани начал рассказывать о вчерашних злоключениях мастера Абд аль-Халика, толстого, высокого, усатого парикмахера. Когда его схватили солдаты, он в одной руке держал деревянный ящик с инструментами, а другой придерживал полы одежды. Удары кнута обрушивались на него, а парикмахер не мог не то что бежать, но даже двинуться с места и только жалобно бормотал с упреком, давясь слезами:

— О эфенди[23]… за что?..

Затем Абд аль-Гани принялся состязаться в искусстве шутки с торговцем сардинами Даадуром, который всегда настаивал на том, чтобы спор был основан на логике, чтобы все происходившее в деревне рассматривалось с философской точки зрения. Абд аль-Гани даже завидовал Даадуру, потому что над рассуждениями этого деревенского философа люди смеялись больше, чем над искусными шутками самого Абд аль-Гани. И вдруг все, кто сидел и стоял, смолкли, чей-то голос испуганно прошептал:

— Тише, друзья, они идут!

Мимо прошли трое солдат. Их впервые увидели при дневном свете. Каждый напряг зрение, стараясь разглядеть их получше. Один был длинный, как телеграфный столб. Абу Ауф али-Джаммаль показался бы ребенком рядом с ним. Другой солдат был пониже. Но губы у него, упаси аллах! — они не прикрывали красных десен и блестящих белых зубов, торчавших, словно зубья граблей. Третий был сухопарый и угловатый верзила, глаза его метали искры. Черные, словно сажа, лица солдат были суровы, как мрак последних дней лунного месяца. И эту черноту прорезали шрамы. На плече у каждого висела винтовка, в руке был длинный кнут, обмотанный желтой медной проволокой с увесистыми узлами на конце, такой узел вырывает мясо кусками. Солдаты прошли, не поздоровавшись и не сказав ни слова, как среди мертвых; и едва Даадур открыл рот, когда они удалились, чтобы высказать все, что он думает о них, как вновь закрыл его. Солдаты вернулись, глаза их сверкали гневом. Без всякой причины они подняли кнуты и закричали:

— По домам, собачьи дети!

Мудро поступил тот, кто, подхватив полы одежды, бросился прочь по дороге. В мгновение ока улица опустела. Солдаты преследовали феллахов, словно обозленные пчелы, и горе было тому, кто попадался им на пути.

В этот день деревня затихла сразу после заката.

Так прошло два дня, три дня, пять дней; люди встречались друг с другом в дозволенные часы и говорили только о солдатах, об их поступках.

Однажды вечером во время ужина солдаты ворвались в дом Хаджи Мустафы, избили хозяина, опрокинули стол, а затем бросились на крышу за его женой и, не обращая внимания на ее крики, исхлестали кнутом. А на следующий день феллахи передавали друг другу, что произошло с Абд аль-Хамидом и его женой. Ей пришел срок родить, и Абд аль-Хамид вынужден был пойти за Умм Мухаймар, повивальной бабкой. Солдаты избили его и заперли на всю ночь в дуваре[24], а его жена истекала кровью, оставаясь без помощи до утра.

Как-то навстречу пришельцам попался деревенский шейх. Они и его не пощадили. У бедного шейха пересохло во рту и язык прилип к гортани, он жалобно повторял:

— Я шейх, я шейх, я шейх. — Он твердил это не переставая, пока его истязали кнутом.

Такие случаи все больше пугали людей и заставляли их уединяться. Единственной заботой феллахов стало поскорее закончить все дела, чтоб не выходить из дому. Многие из тех, кто работал в городе, оставили работу и слонялись по деревне без дела, а некоторые предпочитали ночевать в городе где угодно, хоть на мостовой, лишь бы не возвращаться в деревню.

В базарный день распространилась весть, которая всех поразила и удивила. Ночью был избит Мурси абу-Исмаин. Мурси не имел ни карата своей земли и не арендовал ни клочка чужой. Он был сыном ночи: убивал, крал и грабил. На его совести были дела, от которых могли бы поседеть и дети. Но при всем этом в деревне он жил тихо, его вежливость в обращении вошла в поговорку. Он навещал больных, выражал соболезнование, когда кто-нибудь умирал, помогал слабым, мстил за обиженных и защищал старого и малого. Люди при нем оставляли плуги и скот в поле. Деревня гордилась им. Рассказывали, что однажды на состязаниях Мурси абу-Исмаин свернул железный прут, согнул гвоздь и один поднял кипу хлопка на верблюда. И вот на этого человека набросились солдаты. А когда он пытался сопротивляться, ему начали ломать ребра, избивать прикладами винтовок и топтать каблуками.

Люди вынуждены были в конце концов поверить в то, что история была правдива. Идя на рынок мимо управы, они своими глазами видели, как абу-Исмаин метался за железной решеткой, будто пойманный лев.

В тот день каждый говорил себе:

— Подальше от беды.

Подобно тому как постепенно успокаиваются воды канала, когда волны, едва поднявшись, замирают, феллахи начали смиряться со своей новой жизнью. Они довольствовались тем, что имели, и покорились тому, что произошло. Отвращение, которое появилось было в их сердцах, постепенно исчезало и стиралось. Оставалась лишь униженная покорность. И даже старосте, который первым все узнавал, как будто уши его были сделаны одно из глины, а другое из теста, даже ему однажды вечером солдаты велели идти домой.

Он пытался объяснить, что он староста.

— Все равно… Марш домой, — ответили ему.

И сам староста вошел в дом, запер дверь на ключ и задвинул засов, не сказав ни слова.

Об этом случае узнали феллахи и втайне смеялись над старостой. Они поняли, что он уже больше не полновластный правитель в деревне. Так же как и они, феллахи, он ничего не может сделать и не имеет никакой власти.

Люди заинтересовались новыми черными властелинами, узнали их имена и стали различать высокого Хасана, низкого Джасира и Султана с хищными глазами волка. Они разузнавали новости о солдатах и замечали все, что те делали.

Теперь жители деревни каждый день знали, у кого из важных лиц пришельцы будут кушать и из чьего дома Хафир Абд аль-Фаттах понесет им на голове полное блюдо яств.

Дети старались выследить, что происходит в комнате солдат, и подсматривали в окна. Когда это им надоедало, они бежали за кем-нибудь из солдат, подражая его голосу и походке. Они приставали к отцам, чтоб те купили им кнуты, такие же, как у солдат, и, не надеясь на успех, делали кнуты сами из хвостов животных, которых убивал мясник Абу Ахмет. Сперва родители выказывали недовольство, но постепенно они начали относиться снисходительно к просьбам своих детей. Более того, взрослые стали без конца говорить о кнутах. Возникали бесконечные споры о том, как и в какой стране их делают — в Египте или Судане.