Меир Шалев - Вышли из леса две медведицы Страница 29

«Настоящая фотосъемка — это как выстрел снайпера, — говорил он. — Ты сам рассчитываешь, сам целишься, сам отвечаешь за результат. Когда пуля вылетела, передумывать уже поздно. И выстрелить снова по той же цели тоже нельзя. Вот так и в старых фотоаппаратах».

Потом они откроют справочник птиц и начнут вместе разбираться в местном птичьем поголовье: вот это пеночки, а это зяблики, а это еще что-то черное, есть и такая птица, я забыла, то ли чернохвостка, то ли черноспинка, то ли черноголовка. А может, чернобрюшка.

«Еще через пару дней они к нам привыкнут, Нета, и будут есть у нас с руки», — скажет Эйтан сыну, как он сказал мне в одной из наших прогулок, когда мы еще не были родителями, а были только вдвоем.

А перед вечером, когда солнце уже остынет и убийственный жар спадет, они выйдут на прогулку — посмотреть, как выглядят эти места в вечернее время, «потому что завтра утром ты их не узнаешь, Нета, в пустыне виды меняются каждый час».

— Пошли, я хочу тебе что-то показать, — скажет он ему. Я так любила эту его фразу. Всегда, когда он говорил: «Идем, Рута, я хочу тебе что-то показать», — меня ожидало что-то красивое, что-то смешное или что-то хорошее.

— Идем, Нета, посмотри. Это время, когда солнце уже не жарит, и поэтому разные звери начинают выходить из нор, искать, что бы поесть. Возьмем с собой воду, что-нибудь для перекуса и наш фотоаппарат, чтобы снять себя и эти виды и потом показать маме, когда вернемся. Идем, я поведу нас к вершине вон того холма, а потом ты поведешь нас оттуда обратно к палатке. Так что давай, смотри вокруг внимательно и запоминай признаки, потому что потом будет уже темно, и, если ты не найдешь машину и палатку, мы с тобой так и останемся в пустыне навсегда.

Откуда я все это знаю? По правде говоря, я не знаю ничего. Но я достаточно знаю Эйтана, чтобы представлять себе, что он говорит. И я уверена, что он напомнит Нете то, что говорил и мне на прогулках: «Время от времени нужно оборачиваться, чтобы увидеть и запомнить, как выглядит дорога в обратном направлении». Вообще-то он предпочитал круговые маршруты, а не прогулки туда и обратно, но иногда нет выхода и приходится возвращаться по своим следам, а тропы выглядят совершенно по-разному на пути туда и на пути обратно.

«Это еще одно свойство, которое я люблю у тебя, — как-то сказал он мне. — Тебя можно дважды провести по одному и тому же маршруту, раз туда и раз обратно, и ты думаешь, что это новый маршрут, которым ты еще никогда не ходила. Ты у нас девушка экономная».

И они пошли. «Оба вместе». Сначала вдоль ручья, потом — поднимаясь на холм по диагонали. Наверняка по диагонали. «К гребню холма обязательно нужно подниматься наискосок, Нета, как поднимаются животные. И даже стоит ступать по их следам, чтобы не оставлять новых». Это я тоже могу вам продекламировать наизусть, потому что и я ходила с ним так. Поднимаются наискосок, а поднявшись, не становятся на самой вершине, как поц на постаменте, а немного ниже. «Мы ведь не хотим, чтобы нас видели за километры все те, кто не должен нас видеть».

Поднялись, сели посмотреть на безбрежный простор и на красное, огромное солнце на горизонте, и Эйтан сделал еще несколько снимков. И вот такими они получились — картины вечернего заката, атмосфера прощания, надвигающейся ночи. Как будто камера поняла то, чего еще не поняли ни они, ни я. Он снял и их самих. Последние снимки, немного сумеречные — глаза и зубы сверкают на фоне темных лиц. Сейчас я уже не воображаю и не догадываюсь — я их видела, эти снимки. Правда — лишь несколько лет спустя. Может быть, я еще расскажу вам при случае.

— Идем, Нета, уже темнеет, веди нас обратно к палатке.

И я думаю, что как раз в эту минуту Нета положил руку на землю, как кладут ее для опоры, когда, сидя, хотят подняться. И именно там была змея. Потому что это было как раз то время, когда змеи выползают на камни, которые целый день грелись на солнце, чтобы впитать от камней их тепло — как можно больше тепла, — перед тем, как отправиться на охоту. И змея укусила его — вот тут, на внутренней стороне руки, в том месте, где близко к коже проходят большие кровеносные сосуды.

Эфа это была. Я знаю, потому что именно эфы предпочитают камни и скалы на песчаных склонах, тогда как другие гадюки — рогатая, например, — предпочитают песок или щебень на берегу ручья. Все это я прочла потом, с большим опозданием, надо признать, но, когда тебе ничего не рассказывают, приходится все узнавать самой — читать, и изучать, и открывать.

Какое странное название — эфа! У нас в Танахе змея называется «нахаш», и в самом этом слове уже слышно ее шипенье. И еще я хочу напомнить вам, Варда, что это было весной, когда эфы просыпаются от зимней спячки. Звучит, как еще одна детская сказка, правда? Проснулась эфа ото сна, проголодалась за зиму она, зевнула во всю свою широкую пасть и потянулась всем своим длинным телом: «Кого бы мне сегодня укусить? Мои зубы полны яда, а живот сводит от голода!»

Вот и все. Дело доли секунды. Всего-навсего. Нета Тавори, шести лет, укушен ядовитой змеей эфа. Мальчик, которого отец предостерег от всех возможных опасностей, мальчик, который достаточно пил, чтобы не пересохнуть на солнце, мальчик, который замаскировал машину, чтобы ее не увидели те, которые не должны увидеть, и поднялся на хребет наискосок, чтобы не остался новый ряд следов, и не стоял на гребне, как поц, а сел чуть пониже, чтобы не быть заметным. Вы в состоянии это понять, Варда? Вы в состоянии это понять?! Ведь если бы он поднялся по прямой и стоял там, выпрямившись, на гребне, все эти воображаемые враги, конечно, его бы увидели, но он не был бы в нескольких метрах от змеи, и не положил бы на нее руку, и не умер бы от ее укуса.

Наверно, он закричал, криком неожиданности и боли. И наверно, Эйтан тут же склонился к нему: «Что случилось, Нета? Ты чего-то испугался? У тебя что-то болит? Тебя что-то укололо? Где?» Зажегся фонарь. «Покажи сейчас же!» Он увидел две точки от змеиных зубов, ощутил дрожь маленького тела, сразу же все понял, лихорадочно обвел вокруг глазами и увидел змею. Понимаете — он еще потратил время на то, чтобы найти ее, а найдя — убить и сунуть в карман! «В таких случаях обязательно нужно доставить змею в больницу, — объяснял он потом Довику. — Врачи опознают ее и поймут, какую дать сыворотку». Но меня он не обманет. Верно, так положено сделать, но я-то слишком хорошо его знаю, чтобы в это поверить. Дело не в сыворотке. Это была месть. Автоматическая реакция: убить всякого, кто причинил вред кому-то дорогому для него, кому-то из семьи, тем более — его сыну. Его «единственнику». Я не утверждаю, что те десять секунд, которые он потратил на то, чтобы найти змею и разбить ей голову о камень, спасли бы Нету. Но я не могу не думать о такой возможности.

И лишь тогда, с мертвой змеей в кармане и с умирающим мальчиком на руках, он помчался вниз по склону, а потом вдоль ручья к палатке. Нета весил тогда двадцать семь килограммов, я точно знаю, потому что я каждые три месяца измеряла и взвешивала его. Отмечала рост на косяке кухонной двери и рядом с каждой меткой роста писала дату и вес. Двадцать семь килограммов для мальчика шести с половиной лет, не особенно высокого и совсем не толстого, — это изрядная тяжесть. Плотный мальчик, говорил Эйтан, железобетон! И похлопывал его, как похлопывают теленка — между плеч, точно под затылком. Это телосложение, кстати, он унаследовал от моего деда, но какое значение это имеет сейчас? Только деда его здесь не хватало! Отдыхай себе на своем смертном ложе, дедушка дорогой, а нас оставь, ради Бога, — и ты сам, и все прочие мужественные мужчины нашего семейства!

Бежит. Тяжесть ребенка на руках и кромешная темь вокруг. Но Эйтан — это Эйтан: он не устает, не спотыкается, не сбивается с пути. Его ступни видят и в темноте. Он бежит. Он несет и обнимает. Добежал до красивой акации, которую так долго выбирал, положил мальчика на землю, сорвал полотнище, покрывавшее машину, уложил Нету на заднее сиденье, зажег внутренний свет, и тогда увидел, что кровь течет у него из носа и изо рта, а укушенная рука распухла и посинела от подкожных кровоизлияний. Эти подкожные кровоизлияния видны снаружи, но по-настоящему смертельные — те, что внутри тела, в сердце и в почках. Он отодвинул переднее сиденье до упора, чтобы прижать Нету к месту, и помчался, как бешеный, как только он способен мчаться, минуту за минутой, пока его мобильник не нащупал связь. И тогда он начал звонить: Довик, «скорая помощь», полиция. Довик, не я — и этого я тоже ему не прощу. Потом промчался до главной дороги, включил все фары на полную мощность, плеснул соляр из запасной канистры и зажег костер, чтобы все, кто должен увидеть, действительно увидели.

Потом он вытащил Нету из машины и, хотя знал, что мальчик уже умер, опустился с ним на колени и медленно-медленно, чтобы с ним ничего не случилось, положил его на землю. И тогда рухнул рядом с ним, потому что больше у него не оставалось сил и больше ему нечего было делать и не для чего стоять. Только лежать рядом и ждать.