Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы Страница 29

В квартире пусто. Наина Ивановна днем спит или куда-нибудь уходит. Во дворе тоже пусто — почти все ребята уехали с садом на дачу или в пионерские лагеря.

— Ах, боже мой, что они делают?! — говорит мама, выглядывая в окошко. — Пилят липу! Что они, с ума сошли? Чем им помешала липа! Нет, я пойду скажу…

— Машинам подъезжать мешает, — объясняет тетя Дуся, лифтерша.

— Каким машинам? Сколько здесь машин! Что за глупости!

— Правдистским, каким же, — говорит тетя Дуся. — Если начальству мешает, значит, пилят.

— Какое варварство! Какая дикость! — возмущается мама. — Дерево пятьдесят лет росло, так нет, какому-то идиоту потребовалось спилить!

— Мы что? — вздыхает тетя Дуся. — Нас не спрашивают. Как начальство распорядилось, так и делают.

Мне тоже очень жалко липу. Она была такая зеленая и душистая.

У меня болит голова.

— Боже мой, опять! — стонет мама. — Ну что за наказание! В такую погоду простудиться! Нет, это надо уметь. Ложись и лежи и не смей высовываться из-под одеяла!

Я лежу, но лучше мне не становится. Ртутный столбик в термометре ползет все выше.

— Внученька, поешь чего-нибудь, — просит бабушка. — Хочешь, я тебе лапшу сварю?

Нет, я не хочу лапшу. Хочу колбасу, только не простую, а соленую и твердую.

— Колбасу? — говорит мама. — Так это тиф! Ты помнишь? — когда Таля болел, он тоже все просил копченую колбасу!

— Как я могу, Ниноленьки, помнить? Я в это время была в Минске!

— Ладно, не дури голову…

— Если тиф, нужно отрезать волосы, — говорит бабушка. — А то вылезут, и все!

Мама остригает мои волосы Любиными ножницами, кладет в коробочку и пересыпает нафталином.

— Пока трудно что-нибудь сказать, — говорит врач. — Но если это тиф, придется ее госпитализировать. Я зайду завтра.

— Нина, ты не дашь госпитализировать! — плачет бабушка.

— Не болтай ерунду…

— Нельзя ребенка в тифозный барак! Скажи, что ты не дашь! Скажи — мы не согласны! Мы сами будем ухаживать!

— Как мы будем ухаживать? Как? Ты знаешь, какая это возня — все кипятить и дезинфицировать? Кто этим будет заниматься? Я сама еле на ногах держусь.

— Я все сделаю!

— Ты? Представляю! Чтобы у меня вместо одного больного было два. К тому же и соседи не согласятся.

— Какие соседи? Никого нет! Одна Наина.

— Вот она и не согласится.

— Согласится! Я поговору — согласится.

— Да. Тоже мне дипломат нашелся…

— Дай ей тры пары чулок, и все!

— Каких чулок? У нее нога тридцать четвертый размер! А эти чулки годятся только на толстопятых бюргерш!

— Дай — и не твое дело!

Я проваливаюсь в сон, но и во сне мне плохо.

— С уверенностью это можно будет сказать только на тринадцатый день, — говорит врач.

Я опять задремываю.

— Внученька, съешь что-нибудь! — плачет бабушка.

Я не отвечаю. Я падаю куда-то глубоко-глубоко.

Бабушка сидит рядом и плачет.

— Не плачь, — говорю я.

Говорить очень трудно.

— Как не плакать, Светинька! Ты же моя кровь! Поешь бульончика! Ты ничего не ешь…

Я засыпаю.

— Я говорыла, Нина! Надо крестить ребенка! А ты не хотела… Ты смеялась! — Бабушка плачет навзрыд.

— Не мели ерунды!

— Какая ерунда? Ребенок вот-вот умрот, а ей — ерунда!

— При чем тут крещение…

— Теперь она умрот некрещеная! Нина, давай, я приведу попа! Он окрестит.

— Не вздумай! Только этого не хватало! Как будто мне будет легче, если она умрет крещеная.

— Тогда совсем другое дело!

Иногда я открываю глаза и вижу за окном солнце, иногда в комнате горит свет. Но бабушка все время сидит рядом.

— Внученька, поешь бульончика! — Одной рукой она приподымает мою голову, а другой вливает мне в рот ложку бульона.

Я чувствую, что бульон противный, что меня сейчас стошнит… Зачем она трогает меня? Я не хочу никакой еды, ничего не хочу… Хочу просто лежать. Мне хорошо лежать.

— Не спи, внученька! — трясет меня бабушка. — Я боюсь, когда ты спишь. Все спишь и спишь! Надо встать.

Я не отвечаю.

— Уснет — и все! — Слезы катятся у нее по щекам.

Она стаскивает меня с постели, пытается поставить на ноги. Ноги меня не держат.

— Ничего, — говорит бабушка. — Ничего, я тебя подержу. Ты только не спи! Пойдем. — Она тащит меня от кровати к своему сундуку. — Я тебе перестелю. Ты не спи! — Она перестилает мою постель и волочет меня обратно на топчан. — Вот! Теперь будет лучше.

Мне и так было хорошо. Только бы она не трогала меня…

Я открываю глаза. Бабушки нет в комнате. За столом сидит какой-то незнакомый дяденька. Он сидит неподвижно, широко расставив длинные ноги и положив на стол огромные ручищи.

— Здравствуй, Светка! — говорит он басом нараспев. — Ты что это — болеешь? Ну — история… А я знаешь — кто? Я — Петр Храпаль. Твоего батьки друг. Мы с ним от самого Сталинграда вместе топаем. Поняла? Теперь в Лейпциге живем. Город такой у немцев, Лейпциг — слыхала? Гете там жил и стихи писал. Да, а теперь мы с твоим батькой газету делаем. Раньше в Дрездене располагались, а теперь в Лейпциге. А батька твой не сказал, что ты болеешь… Он вот гостинец тебе прислал — держи. Шоколад. Я скоро уже обратно поеду — к немчуре этой. Видишь, мало что мы их победили, так теперь еще сторожить их надо, нельзя домой воротиться. А у меня тут тоже две такие сороки, как ты, растут. Ну, чего молчишь? Ладно, вообще-то и помолчать можно… Иной раз и не мешает даже помолчать.

Помолчав, он свешивает голову на грудь и засыпает. Во сне он храпит. Недаром он Храпаль.

Я тоже засыпаю. Просыпаюсь я от маминого голоса.

— Петр Васильевич, ах, — говорит мама, — что же вы не предупредили, что придете!

— Да как предупреждать? — отвечает Храпаль и шумно вздыхает. — Это нечаянно вышло. А вдруг бы я не приехал? А вы бы ждали.

— Хоть бы по телефону позвонили.

— Да не доверяю я им, телефонам этим. Возьмут да и переврут.

— Что значит — переврут? Как это телефон может переврать?

— Да набрешет. Обыкновенное дело. Я, может, скажу: завтра, а вам послышится: третьего дня.

— Вы шутите, — говорит мама. — Но при нашей жизни, ей-богу, не до шуток. Расскажите лучше, как там Павел.

— Павел?.. А нормально. Газету делаем. «За Родину», называется, «за Сталина». Вы, верно, видели.

— Откуда же я могла видеть?

— Не видели? Ну и шут с ней, чего там особо смотреть… А нас с вашим супругом знаете, как зовут? Петропавловская крепость. Потому как я Петр, а он — Павел. Апостолы, значит. В один день именины празднуем. Но поскольку я вот в отпуск уехал, так Павел теперь один в дозоре, один пока управляется. И с Родиной, и со Сталиным.

— Ах, Петр Васильевич, перестаньте! — сердится мама. — Что за выражения, ей-богу! Расскажите лучше, как вы там живете. Мне это интересно. Кстати, может, хотите чаю? Объясните мне, пожалуйста, вот что: зачем он прислал двести пар чулок, и все сорокового размера?

— Насчет чаю, что ж, можно и чаю. — Храпаль слегка всхрапывает и зевает. — А насчет чулок, так тут, Нина Владимировна, в вашем вопросе содержатся два аспекта: первый — количество, второй — размер. Про размер я вам так скажу: не то бери, что хочется, а что судьба дарит. А про количество… Видите — количество в данном конкретном случае сопряжено с дальностью расстояния. Мы ведь за этими чулками в американскую зону ездим. Вернее, ездили. Первый раз выехали, а я, признаться, выпивши был. То есть не то чтобы выпивши, а не протрезвел еще со вчерашнего. Павел меня поднял чуть свет, башка не проветрилась как следует. Спасибо, Нина Владимировна, хороший чаек… Ну вот, отъехали, значит, мы километров сто пятьдесят, и тут мне с похмелья-то дурь в голову и вступила. «Не желаю, — говорю, — никаких чулок, никакой американской зоны! Кто мы, — говорю, — такие, чтобы за бабскими чулками в американскую зону гонять? Скажи, — говорю, — Павел, прямо: кто мы — спекулянты, мешочники окаянные или советские офицеры?» Ему бы промолчать лучше, а он, ну не подумавши, видно, возьми да брякни: «Советские офицеры!» А на меня это сильно подействовало. «Если так, — говорю, — поворачивай сию минуту обратно!» И что вы думаете? Взял и повернул! Назло мне сделал. Вместо того чтобы ехать себе дальше… В крайнем случае мог мне по морде дать — чтобы очухался, — нет, взял и повернул. Так что пришлось потом сызнова ехать. И уж меньше двухсот пар смысла не было брать…

— Вы меня извините, Петр Васильевич, — говорит мама, — но мне эти рассказы абсолютно не нравятся. Я не понимаю, почему обязательно нужно напиваться до такого состояния. Я думала, что в армии, по крайней мере, существует порядок.

— Порядок существует, — соглашается Храпаль. — А как же? Но видите, Нина Владимировна… В советской зоне чулок не достать. Так что волей-неволей выходит такая вот путаница. Хотя теперь и с американцами сложно стало. А насчет выпивки я вам честно скажу. Я лично, пока не выпью, ни единой строки не выдумаю. А газета, понимаете, она должна выходить. Тут уж хочешь не хочешь приходится пить.