Сергей Самсонов - Проводник электричества Страница 29

— Так это… они вроде как танцовщицы. Наверное, даже и балетные.

— Отлично, парень, ты не безнадежен. Поздравляю, ты сделал важный эволюционный шаг, можно сказать, скачок в своем замедленном развитии. Не стриптизерши, не модели, а с малых лет тянули ногу у балетного станка. Теперь ты знаешь, что им вмазать промеж глаз, ты распорол их вдоль, до паха и можешь зацепить теперь за жабры. Теперь иди и пригласи их за наш столик. Сейчас, сейчас, Иван, или они уйдут, они и так торчат там битый час, так что в твоем распоряжении минута. Все, у тебя экзамен, парень, «или-или», крещение боем, понял? Иди зови или упустишь этих девок навсегда.

— Да ну… да как я позову? — Иван налился знакомой отупляющей немощью.

— Сними штаны и покрути над головой. Они нас поедом едят, по-моему, ты им понравился.

— Что я скажу?

— «Подайте Христа ради». Ты идиот, скажи? Сегодня вечер пятницы, они пришли сюда как следует убраться своим излюбленным лонг-дринком, поговорить друг с дружкой о модах, о фасонах, о мальчиках, подружках, о том, как вырваться в солистки из кордебалета. Им нравится вот это место, да, но тут все занято… поэтому подходишь, говоришь: послушайте, мы с дядькой уже уходим, переходите потихоньку за наш столик, он будет ваш, мы свалим, вы останетесь, и все.

— И мы типа не свалим?

— Да, именно, Иван, мы типа все останемся. Ты просто хочешь им помочь, оказать небольшую услугу, которая их ни к чему не обязывает… Твою мамашу за ногу! Ну, все, они уходят, ты их упустил, поздравляю. Э! Э! — Он заорал: — Лопаткина! Надежда русского балета! Сильфида! Айседора! Будь так добра, минутку подожди! Иди, иди сюда. — Камлаев со своей всегдашне-непроницаемой мордой, с насмешливым и безнадежным взглядом, одновременно плутовским и безразличным, нетерпеливым дирижерским жестом подзывал к себе одну, ту, что обернулась на окрик… в Иване все оборвалось: кудрявая, с отливом в рыжину, блондинка с рельефными чертами африкански-свирепого лица уже шла к ним, возвысилась, предстала, опалила, выдерживая взгляд, играя в «кто первым отведет», смотрела испытующе и как бы сострадательно, кривя немного рот от жалости к вот этому полуседому наглому сатиру; вторая — тонкая, темноволосая, с турчанским носиком, с персидскими большущими глазами — мгновенно тоже замерла на полдороге, с кошачьей жадностью выглядывая из-за плеча товарки и почему-то останавливаясь дольше на Иване с какой-то веселой озадаченностью, с какой-то жестокой любопытной жалостью.

— Я тут подумал, — сказал Камлаев, — мы все равно сейчас уходим. Садитесь — мы оставим это место вам. Зачем нарушать изначальные планы на вечер?

— Какая щедрость! — протянула блондинка с издевкой.

— Так вы садитесь или нет?

— И вы такие тут внезапно передумаете? Решите посидеть еще?

— Вполне возможно, — на голубом глазу сознался Эдисон. — Тот вариант, что нам захочется внезапно с вами выпить, конечно же, не исключен. Чего нам врать? Не скрою: когда девушка уничтожает на моих глазах какой-нибудь чизкейк — это одно из самых интересных зрелищ в этой жизни. Не думаю, что нам с Иваном захочется такое пропустить.

— Не думаю, что нам вас этим захочется порадовать.

— Перевожу на русский, парень: если б она хотела нас с тобой отшить, она сказала бы: здесь не столовка, дядя, а я не поросенок, чтоб жрать с тобой из одной кормушки. Но вместо этого она вступила с нами в препирательства и предоставила себя уламывать.

— Пожалуй, мы, наверное, все-таки пойдем.

— Ну-ну, шерсть дыбом, понимаю. Тебе идет вот это выражение, мне нравится. Разгневанность, да? Послушай, перед тем как вы уйдете, вы для начала, может быть, поможете нам разрешить возникший между нами спор? Вот мы смотрели всё на вас, смотрели и заспорили. Иван считает, что вы обе — балерины. А я считаю, нет, мне кажется, что вы танцовщицы в «Нижинском». Так кто из нас прав, расскажи.

— Одно другому не мешает. А как вы вообще узнали?

— Смеешься? У нас с Иваном, вообще-то, есть глаза. Узкая кость, графичный силуэт. Хотя мне кажется, что ты, скорее, тяготеешь к какой-то сложной акробатике, ты мускулистая. Как раз для башенного подиума, да?

— Ну ты даешь! — Блондинка выдохнула как бы возмущенно и, просияв, как будто обессилев от такого потрясения, манерно обвалилась на диван рядом с подземно, тектонически затрясшимся Иваном. — Иди сюда, ты слышала?

— И так далее, и так далее, все очень просто, — пояснил Ивану Эдисон украдкой. — Мели, Емеля, — твоя неделя… Ну здравствуй, детка, — приветствовал с преувеличенным он восхищением вторую, которая, дичась, с сомнением подступала к ним — как будто кончиком ноги сначала пробуя неведомую воду… Ивана то и дело трогая, царапая проворным жестким взглядом, как кошка сильной лапой клубок.

— Ну здравствуй, папочка.

3

Ивану казалось мгновениями, что произволом Эдисона и силами вот этих девушек поставлен издевательский спектакль, и он, Иван, в нем — испытуемый и жертва, единственный, кто принимает эту открытость, приглашающую ласку в сияющих глазах за чистую монету, но с каждой минутой близится финал, когда все снимут эти ласково-участливые маски и бессердечно отчужденно расхохочутся. Но эта вот, вторая, с таким живым и честным любопытством смотрела на него, с таким каким-то людоедским аппетитом, что это начисто убило в нем привычную готовность наглухо замкнуться и показать врагу насупленные брови, упрямо сомкнутые губы и прочие ежиные колючки.

— Итак, его, как я уже сказал, зовут Иван, меня родители назвали Эдисоном и на том спасибо.

— Когда-то было модно в честь изобретателей. Это ты такой, папочка, старый?

— Ну, Сталина не видел, но Хрущева застал молодым.

— Я — Маша, это — Джемма. — Девчонка, что играла с Иваном, как с клубком, кивнула на блондинку, которая по-прежнему держалась не то чтоб отчужденно, строго, церемонно, но именно серьезно, почти что без улыбки, со значением «так запросто меня не купишь».

— Ну, значит, мы сели неправильно, — сказал Эдисон. — Мы с нею по идее образуем фракцию собачьих кличек, с девизом «наши предки типа выпендрились», а вы, Иван да Марья, — фракцию простонародья, класс крепостных крестьян… что, скажете, не так?

— Да нет, нормально сели, — вытолкнул Иван.

— Ну да, конечно, — хмыкнул дядька, — бедром к бедру лица не увидать. А так вы с Машей постоянно можете играть в гляделки. Смотри, Ордынский, все по-твоему выходит.

— Ну все, теперь нам всем завидуют, — сказал Маша с плутоватой гримасой, — те, кто у барной стойки. Как мы — раз-раз, и сели. — И вдруг вгляделась в Эдисона с Иваном подозрительно-насмешливо. — Ну и видок у вас вообще-то. Вы вместе очень странно смотритесь.

— А что тебя так напрягает?

— Ну, кое-кто кое-кому почти в отцы годится. Да и вообще вы слишком разные. Ты, папочка, такой прожженный, а Иван… стоп-стоп, мне кажется, я поняла. По-моему, кое-кто тут учит коего-кого знакомиться с девчонками… ну как? Я угадала?

— Зришь в корень, детка, что-то в этом роде.

— Отец выводит сына на охоту? — округлила бестия глаза.

— А что? Такого не бывает?

— Ну да, вы чем-то вправду похожи друг на друга.

— Ну, он мой дядя, — сознался Иван.

— Ну что, мы, может, выпьем что-нибудь? — проворчал Эдисон. — Мохиты-маргариты, чай-кофе там, горячий шоколад.

— Пожалуй, розовый «Мартини».

— Ты, может быть, еще и сигаретку попросишь у меня? Не надо тебе, Марья, разочаровывать Ивана, он — убежденный сторонник здорового образа жизни… Ну что, поскольку мои знания в области балета уже исчерпаны, тогда вы, может быть, расскажете нам что-то интересное?

— Что именно бы ты хотел услышать?

— Ну, расскажите нам о каторжном труде, об опыте преодоления, о жертвах во имя искусства. Скажи мне, это правда, что нет несчастья большего, чем если ты к тринадцати годкам обзаведешься грудью и округлишься в бедрах, то есть станешь, собственно, похожей на женщину? Что, надо, чтобы косточки торчали? Всех жирномясых что, и вправду вышибают пинком под зад и не дают дожить до выпускного? Ну, судя по вашей теперешней тонкости, великая чистка рубежного пятого класса обеих не коснулась совершенно.

— Это он так вот ничего не знает, — сказала Джемма с ложно-негодующей усмешкой.

— Сейчас вы нам все расскажете, детки, — свирепо завращал глазами Эдисон. — Колитесь давайте, как кто проходил контрольное взвешивание. Что, наедались за день до весов фуросемида и каждые пятнадцать минут бегали в сортир? Ходили с синяками под глазами, зато два с половиной килограмма минус.

— Да ну, у нас такого не было — зачем? Мне лично вообще не надо, — напыщенно-самодовольно заявила Маша. — Я хоть быка могу, хоть весь «Макдоналдс», и хоть бы мне хны. Зато вот Джемма… — взглянула на товарку плутовато: «ну, рассказывать?». Та передернула плечами. — Она у нас сидела чисто на твердом сыре и сухом вине и из-за этого всегда была такой веселой… ну и короче, да, такая приходит на экзамен — лай-ла-а-а!..