Александр Терехов - Немцы Страница 29

— Фриц, вот я живу, и мне никогда не больно. У меня всё сложилось, я всё выстроил — я не пропаду. Но я почему-то — ничего не чувствую по-настоящему.

— Зачем на себя наговариваешь?!

— А с дочкой — я почувствовал. Первый раз! Я ожил. Теперь уже не могу остановиться, это само… Я, оказывается, еще не пустой! Я — человек, оказывается! Фриц! Вот тебе, чего тебе хочется? Не сейчас, а вообще? — Эбергард разговаривал с Эбергардом, он не слушал, что там недовольно и смущенно вытекает рядом, выплескивается водяным насосом…

— Ну… Чтоб всё было как-то по-нормальному. У меня, у детей. Уровень по доходам. Запас. Короче, чтоб можно было не работать и жить достойно, на процент. И столько, чтобы инфляция эта не сожрала…

Я бы хотел на Средиземном море жить. Я тепло люблю! А вот дети выбрали Новую Зеландию. По мне там скучно. А им, видишь, нравится такая скука!

— Дружище! — Эбергард поднялся.

— И моя вина есть, — вздохнул Фриц, — не учел, что шестого декабря начинается возмущение Меркурия. А это означает угрозу занимаемым позициям…

Эбергард едва не рассмеялся.

На улице над собой Эбергард увидел звезду и, как по команде, написал Эрне: «Давай увидимся», и тотчас пришел ответ: «Сегодня, к сожалению, не могу», и ничего про «где», «а позже» и «почему», но зато «к сожалению»! — у него не хватило сил пережить без Эрны еще и эту приближающуюся ночь.

— Эрна.

— Привет, пап!

— Какие планы на Новый год?

— Не знаю.

— Мама сказала, ты не хочешь со мной?

— Я хочу с мамой.

— А я хотел с мамой и с тобой.

— Но это будет видимость. Вы же не вместе. И потом — это будет неуважительно к другому человеку.

Эбергард помолчал, долго.

— А за что тебе его уважать? За то, что кормит тебя? Растил? Больше любит, чем я?

— Он не бросил маму в трудную минуту. И любит ее.

И — заодно — дармовую трешку. Молодец!

— Содержание твоей головы прояснилось. Я не знаю, кто бросил маму в трудную минуту! Мы разошлись по взаимному желанию. Но ты — точно бросила кого-то в трудную минуту. Вырастешь — поймешь, — ничем Эбергард ее не купит, Эрны уже нет, вырастет, похожая на урода, с его словечками и осанкой. — Значит, этот Новый год с мамой, а следующий — со мной?

— Не знаю.

— Ладно, отдам тебе на выходных подарок для мамы на Новый год, положишь под елку.

— Не покупай ей подарок.

— Почему?

— Мне негде его прятать. И я у тебя его не возьму.

Следовало сказать про переходный возраст девочек, подростковую жестокость, глупость подростков, но Эбергард не сообразил что.

— Ладно. До субботы. Я приеду к одиннадцати. Будь готова.

— А что в субботу? — вот, она говорила, как мама.

— Мы едем в Орел.

— Нет, я не еду!

— Эрна, — не кричать, не отключаться, не рвать, что-то всё время должно существовать неразорванным между отцом и дочерью, — бабушке семьдесят лет, мы все готовились, все приедут. Бабушке очень важно сейчас увидеть нас вместе… Она неважно себя чувствует.

— Почему ты так поздно сообщаешь?

— Тебе разве мама не говорила?

— Ты должен учитывать мое мнение!

— Слушай, это — не обсуждается. Если я твой отец, а ты моя дочь и ты хочешь, чтобы так оставалось и дальше, мы — едем к бабушке.

В ухо корябнуло, простучало и следом вполз на пушистых паучьих щупальцах голосок Сигилд:

— Эбергард, — в четверть силы, с температурой «плюс», признавая, что здесь — святое, здесь я на твоей стороне, всё бывшее перед этим — ничто. — Я отошла на кухню, меня никто не слышит, — не сомневался — Эрна прокралась следом. — У нее в субботу рождественский бал.

— Бабушка не видела ее год!

— Я всё понимаю. Я объяснила ей. Я сказала: решать, конечно, тебе.

Это не может решать сам ребенок!

— Но мое мнение, она должна поехать. Пойми, это ее решение.

Лисий хвост метет по следам!

— Это не я! Это, кстати, твои черты. И зачем ты всё время давишь на нее? Вечно куда-то заставляешь с собой ходить. Эрна такая грустная после встреч с тобой, часто плачет. Почему нельзя перенести на другой день?

— Люди отпросились, взяли отгулы, съедутся со всей страны и — переносить… Ради чего?!

Сигилд погрузила телефон в тишину, словно сунула его в кулак, а сама повернулась спросить: что будем делать? — и:

— Она — категорически! — не хочет ехать в субботу. Для нее это особый бал. Ей сшили настоящее бальное платье! Хотя я считаю — она должна поехать и поздравить бабушку!

— Если она не поедет, я не смогу относиться к ней, как раньше, она больше не будет кататься со мной в Париж и Лондон!!! — да всё уже, станция опустела, над рельсами Эбергард остался один, кому там бормотал он… — в жизни он всегда оказывался не готовым, продуманно готовился, но — не к тому, что происходило на самом деле: обыгрывая его, происходило что-то другое.

— Я не знаю, что делать, Эбергард, — кажется, Сигилд радовалась.

— Хорошо. Бал, в субботу не может… Праздновать будем в воскресенье, я заберу ее в субботу сразу после…

— Ой, я так не хочу, чтобы вы ехали в ночь. Такие жуткие аварии…

— Тогда выедем в воскресенье утром, — с него сама по себе скручивалась серая оберточная бумага, рулоны, складки, углы и, не опадая, закрывала стены, глуша. Постоянный бумажный шорох.

— И сразу же в воскресенье домой? Не тяжело ей будет восемь часов в машине? В воскресенье… Что-то ведь у нас было в воскресенье. A-а, ведь мы записались к врачу!

— В воскресенье.

— Что-то мне не нравятся ее аденоиды, даже страшно куда-то ее отпускать, — и слышно — Эрна прошептала Сигилд: «Мы же собирались в воскресенье за подарками. Ну, мам! Мы же запланировали!» — и он поехал восвояси. Никому не нужна любовь. Живешь в уверенности, что твоя любовь нужна всем. Нужна всегда. Снег, но когда перемещаешься в машине — ничего зимнего; зиму, Новый год, дни рождения, праздники — всё отняла работа, машина и возраст… С беременной Сигилд они пошли за грибами, нашла белый: «Это лес мне подарил». У Сигилд был маленький, аккуратный животик, мячиком. Однажды стало плохо на эскалаторе и она упала на руки Эбергарду. Зиму обещали еще шестьдесят дней, а потом она должна уйти; поплевав за плечо, подув, он ехал, с мучением вслушиваясь в отчетливо раздающиеся звонки бывшей жены, — галлюцинация, преследующая его уже около года; с прилавка свесили ноги рождественские чулки, бегали друг за другом разноцветные лампочки по карнизам, на Синичьих горах ковшом светился трамплин и скелетно мигала какая-то елка, полосатые ленточки огораживали места падения сосулек, сугробы громоздились как проявление какой-то нездешней силы, не побиваемой ничем, — Эбергард смотрел в зад «мерседеса», летящего впереди, и думал: как легко убить. Удар клавиши. И меня. Снежный дым клубился в трапециях электрического подфонарного света, они поползли под землю, за снегоуборочной машиной, гладившей стены тоннеля вспыхивающим светом, наверное, и смерть похожа на тоннель: спускаешься, въезжаешь, ниже, пониже, и впереди уже нет света, а потом — выключают звук; и — они вылетели из-под земли.

Вот и обжились в чужом, в съемной, комнаты пропитались их взглядами и словами и обмякли, цвета и запахи, материалы уже неразличимы как цвета, запахи и материалы, а как одно — там, где мы просыпаемся…

— Что случилось?

Улрике — она улитка, носит его дом на себе, она умеет, она сможет посреди любых стен развернуть, устроить вот это… что ничего не страшно, ты не останешься один, красивая девушка улыбается:

— Добро пожаловать, — развесила по стенам распечатки проекта — их новая квартира, жизнь, — пойдем: столовая, круглый стол, он напротив кожаных диванов, белой кожи, пусть светильник — кораблем, окна до пола — они будут пить кофе над землей, в небе — круто! — Эрне ужасно понравится, да? Барная стойка — природный камень в гостиной, вот — мозаика, такой будет паркет, даже светлее… Знаешь, как называется ванна? «Любовная история». В форме сердца!

Выберет сама, съездит со строителями по ярмаркам и магазинам, чтобы не отвлекать, выберет то, что порадует Эбергарда, его дочь, их маленького; прикольная вращающаяся дверь в комнату Эрны — она открывается в обе стороны, она вращается, она вращается без шороха, после вращения закрывается плотно, гарантия на механизм пять лет — здесь нечему ломаться, такую дверь делают в Тверской области, но делают немцы, они следят за экологией…

— Эрна не едет.

Улрике ахнула, и быстро и крепко схватила Эбергарда за руку, словно он оказался на скользком краю, и обняла, он смотрел ей за спину: вторая ванная, спальня с овальной кроватью, гардеробная и зеркала, кабинет — он столько мечтал, как впервые пробежит по комнатам Эрна, что мечта эта окрепла и живет теперь дальше сама по себе, ничего не замечая. Эрны здесь никогда не будет, но вот — она всё равно бежит по комнатам, вот она кричит: «Папа! Здесь столько места…» — через семь дней начнет уменьшаться ночь, через шесть, пять, скользили по лицу невидимые отражения, Улрике говорила, говорила, говорила (Это не Эрна! Это мама ее! Эрна поймет! Никто не заменит отца!), Эбергард попросил: не говори со мной больше об этом или я прямо сейчас прыгну с балкона, лопается голова; посреди ночи, точнее — ночей, понимал он: едем без Эрны; ну да, он-то надеялся на общие воспоминания, но воспоминания рассеяны превосходящими силами противника и перестали выходить на связь — судьба воспоминаний останется невыясненной, да и существование их теперь вызывает сомнения; Эрна ему грубит, и если он перестанет с ней разговаривать, перестанет и она, хоть на всю жизнь. Не нужен. Его дочь не могла записать урода вместо отца в дневник. Его дочь не могла не поехать. Отец сказал: едем. Дочь должна ехать. Когда бы он ни сказал. Куда бы… Тем более — к его маме. Надо поехать, Эрна, ты что… Подумать о другом и заснуть, но пожар, пламя и любая дорога сворачивала сюда же… Он прощался, так больно это, со своей девочкой (она же была? не мог ошибаться он так! у него была дочь…), теперь от имени Эрна его отделяла не пропасть — Эрны, его Эрны, родной, уже не было нигде, она как-то кончилась; дочь бы скучала, звонила, бежала к нему, не писала б уродам «люблю очень-очень», ждала: когда же ты приедешь — приезжай каждый день! Не стала бы холодной. И пустой. Как ее мать. Ладно он… Но бабушка. Бабушка для нее… И для Сигилд… Не жалея сил, столько любви… Эрна не едет. Может, поймет. Позвонит завтра? Скажет (пусть хмуро): во сколько выезжаем? Он не похвалит: так и должно быть. Просто обнимет: здравствуй, всё прошло. Но не звонила завтра, до последней минуты — он ждал, а после и внутри осталось пламя окончательности, любимый человек умирал в его сердце, оставаясь именем, телом где-то жить, — он больше не любит Эрну, чужая, вот еще одна ночь, да пусть не приходит; если жизнь или люди заставят прийти, Эбергард спросит: «За деньгами? Деньги я пришлю курьером»; нет, он скажет: «Как хочешь. Мне всё равно»; нет: «Теперь уже не нужно. У меня нет времени для тебя. Надо жить для тех, кто этого достоин», это ведь не Сигилд, а Эрна сама не захотела с ним; он делал для дочери всё, она никогда не плакала, он одиннадцать лет — всё, что хочешь, и — бесполезно; Эрна не добрая (вот ночь той же зимой еще), променяла его на игрушки, одежду, предала; каждую ночь Эбергард писал ей одно, но ветвящееся письмо, чувствуя — он изменился, успокоился, если лед — это покой; больше не ждал звонка, не писал, не звал, он понял… Только не мог ничего поделать пока с нытьем под ребрами и бессмысленными надеждами всё однажды навсегда вернуть, сделать, как раньше, как-то чудом — выжить; так, наверное, старики надеются встретить еще раз девочку, увиденную шестьдесят пять лет назад на теплоходе из Новороссийска, дать ей знать о себе, хотя никто из них не объяснит, каким образом это может произойти. Во сне. В чем-то таком, всесилием напоминающем сон. Поэтому он думал: вот умру и… Вот в той стороне по ночам словно мерцала надежда, самое ничтожное желание человека — рассказать сон, случившееся чудо, зависящее от складок постели и питания на ночь, — он лежал во тьме, и увиденные сны выходили из памяти, как пассажиры из самолета, бегло и равнодушно взглядывая ему в лицо, не всех он успевал запомнить; однажды приснилась Сигилд, Эбергард обнимал жену (во сне Сигилд оставалась женой) в подъезде советского дома и шепотом молил: «Не обижайся».