Тимоте де Фомбель - Между небом и землей Страница 29

Ванго не имел привычки пускаться в светские беседы во время своих ночных авантюр, и в тех редких случаях, когда он встречал людей на крыше Оперы, в больших часах Лионского вокзала или, несколькими годами раньше, у стальных канатов Бруклинского моста, он попросту прятался, не желая быть замеченным.

Но той ночью его прежде всего поразил возраст Кротихи. Она выглядела, как маленькая девочка на качелях в городском саду. Только сейчас она сидела не на качелях, а верхом на металлической арке, в двухстах двадцати пяти метрах от земли.

Несмотря на холод, Кротиха не носила перчаток.

Она долго не соглашалась признаться, что ей тринадцать лет.

— И часто вы здесь бываете? — спросил Ванго.

— Довольно часто, — ответила девочка, не спуская с него глаз.

Этот ответ означал, что она здесь впервые.

— Хотите, полезем дальше вместе?

— Да нет, я лучше тут передохну.

Она тяжело дышала в морозном воздухе, и при каждом слове из ее рта вырывалось круглое облачко пара.

— Ладно.

И Ванго сделал вид, будто хочет продолжить подъем. На этой высоте, под инеем, краска на металле слегка облупилась. Он тщательно выверял каждое движение, чтобы не соскользнуть. Обернувшись еще раз, он спросил:

— Все нормально? Вы уверены?

Ванго было неприятно настаивать, но девочку явно что-то тревожило. Она не ответила. Он спустился назад, внимательно посмотрел на нее. Она носила шелковый шарф, такой длинный, что ей пришлось обернуть им пять или шесть раз свою хрупкую шейку. Стальные переплетения вокруг них были освещены довольно слабо.

— У вас болит левая нога, — сказал Ванго.

— Нет, — ответила она и наивно прибавила: — Как ты догадался?

— Дайте-ка я посмотрю.

Он взялся за ее ступню, и она вскрикнула.

— Вы ее вывихнули.

— Ну и что?

— Хотите, я вытащу вас отсюда?

Девочка взглянула на огни, светившиеся вдали, и пожала плечами, как ребенок, которому предложили конфетку.

— Ну, хочу.

Ванго осторожно подсадил ее к себе на спину. Где-то рядом заухала сова. По тому, как девочка держалась за его плечи, он понял, что это — родственная душа, из тех, кто научился взбираться вверх еще до того, как начал ходить.

— Я так думаю, вы не захотите спускаться по лестнице, — сказал он.

— Нет.

Им обоим было известно, что на лестнице иногда можно встретить сторожа со свирепым черным псом, у которого зубы сверкают даже в темноте.

— Хорошо.

И он начал карабкаться вверх.

— Ты куда?

— А вы разве не хотите подняться?

Девочке нравилось, что он обращается к ней на «вы».

— Хочу…

— Значит, лезем наверх.

— Ладно. Как скажешь.

Они просидели на верхушке башни до рассвета.

Ванго вынул из кармана кусок хлеба, и они разделили его пополам. Вокруг них носились чайки. Казалось, они заигрывают с Ванго.

— Ты с ними знаком? — восхищенно спросила Кротиха.

Ванго внимательно рассматривал птиц.

С земли был виден только этот пернатый хоровод, круживший в багрянце рассвета над шпилем башни.

Ванго указал на одну из чаек, парившую над его головой.

— Вот эту… да-да, вот эту я уже видел у себя дома, очень далеко отсюда. Девочка пыталась скрыть свое удивление.

Вдали, за городскими предместьями, они различали поля и леса; Кротиха уверяла даже, что видит море.

— Все может быть, — ответил Ванго.

— Вон там, гляди!

На горизонте собирались облака.

Странно: для кротихи у нее было слишком острое зрение.

Ни тот, ни другая ничего не рассказали о том, как они живут там, внизу.

Утром он принес девочку к ее дому.

— Почему вас зовут Кротихой?

— Потому что, если до потолка меньше пяти метров, я начинаю задыхаться.

Ванго невольно улыбнулся.

— Не смейся, я и вправду задыхаюсь.

— Я смеялся потому, что это, видимо, и приучило вас к роскоши… Похоже, у вас очень просторное жилище.

Они стояли перед домом в конце Елисейских Полей.

— Да уж, немаленькое. Вообще-то я могу ходить и по комнатам, но живу вон там, наверху.

И она подняла голову. На крыше здания был виден гамак, подвешенный к двум громоотводам.

— Я страдаю клаустрофобией.

— Очень приятно. А я — паранойей.

Они с улыбкой пожали друг другу руки, и девочка, прихрамывая, удалилась.

С тех пор они провели вместе немало ночей под небом Парижа. Она научила его съезжать по крыше Театра Шатле и карабкаться по колосникам[30], над головами танцоров, во время спектакля.

А он показал ей башню Сен-Жак, стоявшую как раз поблизости. Вокруг нее всю ночь напролет с маниакальным упорством ходил сторож. Таким образом, подъем превратился для них в увлекательную игру. Нужно было вскарабкаться на высоту семьдесят семь метров меньше чем за девяносто секунд — именно столько требовалось сторожу, чтобы обойти башню кругом. С ее верхушки можно было любоваться изгибами Сены, ее островками и башнями собора Нотр-Дам, плывущего, подобно кораблю, в море серых кровель.

Они дружили, так ничего и не зная друг о друге. Иногда один из них провожал другого до дома. Но видел при этом только дверь жилища своего друга. Эта дверь впускала его и тут же затворялась, не давая провожатому разглядеть в щель хоть какую-нибудь частичку чужой жизни.

Однажды в апреле Ванго не явился на встречу. Выждав несколько дней, Кротиха подошла к зданию, в котором, как ей было известно, он жил. Когда она сказала привратнику: «Не могли бы вы передать месье Ванго, что его ждет Кротиха?», то по выражению его лица сразу поняла, что дело плохо. И едва успела сбежать от полиции.

Все последующие дни она долгими часами раздумывала над этим, пытаясь понять, что же произошло.

Бродя вблизи кафе, где собирались полицейские, она подслушивала их разговоры и таким образом смогла восстановить ход событий.

Новость о том, что Ванго готовился в священники, стала для нее первым сюрпризом. Лично она не знала ни одного священника и понятия не имела, кто это такие, но ей было трудно представить себе, что священник может висеть, подобно летучей мыши, на верхушке Эйфелевой башни или на деревьях в скверах, как это часто проделывали они с Ванго.

Она была не так уж шокирована тем, что его обвинили в убийстве. Мало ли, может, у него были на то веские причины. Это ее не касалось. Теперь она понимала, отчего он не пришел, — вот и все, что она хотела знать.

В итоге она решила, что ее жизнь потечет, как прежде, до него.

Но однажды ночью, лежа в своем гамаке, она почувствовала странное стеснение в груди.

Это не было острой болью — скорее какое-то ползучее недомогание, которое постепенно захватывало ее плечи и грудь.

Она повернулась на один бок, потом на другой.

Глубоко вздохнула.

Прошлась в темноте по крыше.

Поглядела на колеблющийся огонек уличного фонаря внизу.

Подождав, скрестила руки, обхватила себя за плечи и снова сделала глубокий вдох.

Наверное, это было чувство, которое в книгах называлось одиночеством.

Ей никогда еще не приходилось испытывать его.

Кротиха выросла сама по себе.

У нее было трое братьев намного старше ее. Последний из них покинул отчий дом еще накануне ее рождения. Всем им было теперь больше тридцати пяти лет, и Кротиха искренне считала их ровесниками предков, глядевших на нее с фамильных портретов.

Она родилась от второго брака своего отца. Ее родители были вечно заняты собой. Они жили в трех городах одновременно, никогда не распаковывали чемоданы и, возвращаясь домой, чтобы поцеловать дочь, даже не снимали меховые пальто.

У нее сменились двадцать две гувернантки, которые имели глупость величать ее «мадемуазель Атлас» и заставляли сидеть в четырех стенах. Последняя из них упала с дерева при попытке достать свою воспитанницу.

В конечном счете Кротиха добилась этой должности для самой себя, став своей гувернанткой. Двадцать третьей.

За все тринадцать лет жизни она ни разу не испытала чувства одиночества. Даже когда седьмая гувернантка запирала ее в стенной шкаф, чтобы помешать ночевать на крыше; даже когда она заболела и провела целый год в горном санатории, одиночество ничуть не угнетало ее.

И вот теперь этот дурак Ванго сорвал с нее панцирь, и тот с жалким дребезжанием рухнул наземь.

Кротиха твердо решила разыскать Ванго и свести с ним счеты.

Для начала она запаслась теплыми пледами, вскарабкалась на маленькую колокольню кармелитской семинарии и стала ждать. Это был ее принцип — не покидать место происшествия. Она была уверена, что только так можно хоть что-то разузнать.

В течение первых трех дней ничего не произошло.

Воспоминание об убийстве мало-помалу стиралось в памяти живых.

Наступила четвертая ночь, и кто-то начал играть фокстроты на органе прямо под ней. Она не знала, что это был Раймундо Вебер, сторож-капуцин, который возобновил, после короткого траура, свои ночные концерты. Жизнь продолжалась.