Дафна Дю Морье - Полет Сокола Страница 29

Я это помнил. Прежде чем упасть, хрупкое сооружение слегка вздрагивало и покачивалось, как гигантская пагода, и когда падала последняя карта, ребенка охватывал благоговейный страх.

— Да, — сказал я. — Но какое отношение это имеет к моему вопросу?

— Самое прямое.

Альдо пересек комнату, снял со стены один из рисунков и принес его мне. На рисунке был изображен истребитель, в вихре огня падающий на землю.

— Это не мой, но мог быть и моим, — сказал он. — Так у меня на глазах уходили другие. Товарищи, рядом с которыми я летал. Я по-настоящему не горел, успел выпрыгнуть, прежде чем самолет загорелся и, как пылающий бумажный змей, устремился к земле. Дело в том, что попадание снаряда, взрыв и мое освобождение в небе произошли почти одновременно. Я пережил незабываемое мгновение торжества и экстаза. То была смерть, и то была мощь. Создание и уничтожение — все вместе. Я ощутил жизнь, и я познал смерть.

Он повесил картину на место. Я все же не понимал, какое отношение она имеет к женитьбе и обзаведению семейством, если не считать, что по сравнению с переживаниями, которые, глядя на картину, я тщетно пытался примерить к себе, все остальное теряет всякую цену. С ликованием познать в смерти никчемность жизни.

Альдо взглянул на часы. Было без четверти семь.

— Я должен тебя покинуть, — сказал он. — У меня встреча во дворце. Больше часа она не займет. Снова по поводу фестиваля.

Мы весь день не касались этой темы. Мы вообще не говорили о том, чем Альдо сейчас занимается. Мы целиком погрузились в прошлое.

— У тебя не назначено никакого свидания? — спросил он.

Я улыбнулся и покачал головой. Какое может быть свидание, раз мы сейчас вместе?

— Хорошо, — сказал он. — Тогда я возьму тебя на обед к Ливии Бутали.

Он подошел к телефону и набрал номер. Воображение мгновенно перенесло меня к нашему старому дому в другом конце виа деи Соньи. Я услышал звуки рояля, снова Шопен, но музыка вдруг оборвалась, и я увидел, как пианистка идет в другой конец комнаты, к телефону, звонка которого она ждала весь день.

Альдо говорил в трубку:

— Мы оба. Скажем, в четверть девятого.

Не дожидаясь дальнейших вопросов, он положил трубку. Я представил себе, как она стоит с трубкой в руке, расстроенная, недоумевающая, затем идет к роялю и выплескивает свои чувства в страстном «Этюде».

— Ты, кажется, говорил, что твоя поверхностная эрудиция включает знание немецкого? — неожиданно спросил Альдо.

— Да, — ответил я. — Наследство коменданта.

Пропустив мимо ушей мой выпад, он подошел к столику за диваном и взял с него тома, которые я накануне днем принес синьоре Бутали из библиотеки.

— В таком случае взгляни на них, пока меня не будет, — сказал он. — Я собирался дать их одному из моих ребят-германистов, но ты даже больше подходишь. — Он бросил книги на стол рядом с моим стулом.

— Думаю, мне надо предупредить тебя, — сказал я, — то, что я прочел, правда довольно бегло, изображает Сокола вовсе не непонятым гением, как ты представил его своей элите, а совсем иначе. Если синьора Бутали действительно собирается отвезти их мужу в Рим, то еще один сердечный приступ ему гарантирован.

— Не беспокойся, — сказал Альдо, — он их не прочтет. Книги она взяла для меня, я ее попросил.

Я пожал плечами. Как председатель художественного совета Руффано, он, видимо, имел на это право.

— Конечно, этот немецкий автор пристрастен, — продолжал Альдо. — Как и все ученые в девятнадцатом веке. Ранние итальянские манускрипты, которые я на прошлой неделе прочел в Риме, освещают некоторые аспекты его жизни под иным углом зрения. — Он открыл дверь и крикнул через холл: — Джакопо! — Тот явился. — Я ухожу на час, — сказал ему Альдо. — Никого не впускай. Мы с Бео обедаем в номере восемь.

— Да, синьор, — сказал Джакопо и добавил: — Днем дважды заходила одна дама. Сказала, кто она. Синьорина Распа.

— Чего она хотела?

Чопорное лицо Джакопо расплылось в улыбке.

— Видимо, синьорина хотела вас, — ответил он.

Я показал на конверт, который все еще лежал на столике в холле.

— Она приходила вчера вечером, — сказал я. — Я стоял недалеко и видел, как она сунула его в щель.

Альдо взял конверт и бросил его мне.

— Прочти, — сказал он. — Тебе она такая же приятельница, как и мне.

Он вышел из дому и захлопнул за собой дверь. Я слышал, как он заводит «альфа-ромео». До герцогского дворца было четыре минуты ходьбы, но он не мог обойтись без машины.

— По-прежнему летчик? — спросил я Джакопо.

— Только летчик, — ответил тот, выразительно подчеркивая каждое слово. — Художественный совет? — Он презрительно щелкнул пальцами, затем налил стакан вермута и широким жестом поставил его передо мной. — Желаю приятно отобедать, — сказал он и вышел.

Не испытывая ни малейших угрызений совести, я раскрыл письмо Карлы Распа. Начиналось оно официальной благодарностью профессору Донати за любезность, с какой он предоставил ей и ее спутнику пропуск на собрание в герцогском дворце. Оно произвело на нее неизгладимое впечатление. Она хотела обсудить с самим докладчиком многие моменты его обращения к студентам. На тот случай, если он вернется до полуночи, она весь вечер будет дома, кроме того, она свободна все воскресенье, на случай, если у него в течение дня выдастся свободный час. Она с удовольствием зашла бы к нему или, наоборот, если у него не запланировано что-нибудь более интересное, почла бы за честь предложить ему перекусить и выпить у нее на квартире в доме номер 5 по виа Сан Микеле. Письмо заканчивалось официальными уверениями в уважении и прочее. Подпись, «Карла Распа», вилась через всю страницу, и ее буквы походили на сплетенные в страстном объятии руки. Я положил письмо в конверт, задаваясь вопросом, ждет ли все еще его автор звонка в дверь, и не без облегчения занялся безрассудствами Сокола.

«Не по летам развитая любвеобильность герцога Клаудио, — читал я, — возмущала наиболее степенных граждан Руффано и оказалась губительной для его собственного физического и душевного здоровья. Его безрассудства и пороки достигли опасного предела и так тревожили старших придворных, что они стали опасаться за саму жизнь своего правителя. Злой гений герцога свел его с компанией бродячих актеров, и в восторге от их распущенности он так к ним привязался, что назначил самых молодых из них на высокие придворные должности».

Ну что ж, Альдо сам об этом просил. Я нашел лист бумаги, карандаш и, потягивая вермут, стал записывать перевод наиболее впечатляющих фрагментов.

«Случайное знакомство Сокола с комедиантами перешло в близость и постепенно заняло все его время и мысли. Эти личности, принадлежавшие к самым подлым сословиям, сопровождали герцога, где бы он ни появлялся. Нравственно опустившись до их уровня, он оскорблял приличия и, все более изощряясь в сумасбродствах, устраивал перед своими подданными представления столь постыдного свойства, что…»

Здесь немецкий автор, содрогаясь, переходил на греческий. Моя туринская степень не предполагала знания классических языков. Возможно, с точки зрения фестиваля это и не имело особого значения, но я все же немного расстроился. Я перевернул страницы назад, до того места, которое прочел накануне в библиотеке. Кто-то, вероятнее всего молодой студент, о котором упомянул Альдо, меня опередил. Наверное, мой брат зашел за книгами вскоре после моего визита к синьоре Бутали и принес сюда с тем, чтобы его переводчик их просмотрел. На том месте, которое я запомнил, лежала закладка.

«Когда жители Руффано выдвинули против него свои обвинения, герцог Клаудио отплатил им, заявив, что самим небом ему дарована власть решать, какого наказания заслуживают его подданные. Гордого разденут донага, надменного подвергнут оскорблениям, клеветника заставят умолкнуть, змея издохнет от яда своего. И уравновесятся чаши весов небесной справедливости. Однажды паж забыл зажечь свечи для вечерней трапезы герцога. Стражники Сокола схватили несчастного юношу, завернули его в пропитанную горючей смесью ткань, подожгли ему голову, протащили по комнатам герцогского дворца, и он умер в страшных муках».

Хорошенькая история. Немного жестоко для небесной справедливости. Я стал читать дальше.

«Возмущенные бесчестьем, которое каждую ночь обрушивалось на их дома, жители города, наконец, поднялись под предводительством наиболее уважаемого из них, чья красивая жена стала жертвой любострастия самого Сокола. То было восстание, в котором несчастный герцог встретил свой конец. Шутовство, которому он научился у своих презренных приверженцев, подсказало ему совершить то, на что еще никто не решался: на колеснице, запряженной восемнадцатью конями, промчаться от форта на северном холме Руффано через центр города к герцогскому дворцу на другом холме. После того как многие горожане нашли смерть под копытами его коней, почти все население города бросилось за ним. Эта последняя скачка, впоследствии названная „Полетом Сокола“, закончилась зверским убийством герцога».