Дмитрий Липскеров - Сорок лет Чанчжоэ Страница 29

Оратору никто не аплодировал. Его сочли безумцем, каких во всех городах наберется определенное множество. На трибуну взобрался следующий оратор, по виду еще более безумный, чем предыдущий. У него была абсолютно лысая голова и кудрявые бакенбарды.

– Мы зашорены! – печальным голосом произнес лысый. – Мы не понимаем, что происходит вокруг нас. Даже построй мы Башню Счастья – ничего бы не изменилось! Не было бы счастья!

В народе зашумели и зашикали. Многие были согласны с выступающим, но для таких слов сейчас было неподобающее время.

– Выход простой! – продолжал оратор. – Надо перенимать заграничный опыт! Надо перестать изобретать колесо! Оно уже есть! Там! – Лысый указал рукой за горизонт. – Его надо просто взять у них и приспособить для своих нужд! Хватит ютиться в пещерах и думать, как блоха, что ослиный зад – весь мир!

В народе нарастало возмущение. Никто не уподоблял себя блохе, а оттого все оскорбились.

– Заграница – это кузница новейших технологий,которые способны принести нам истинное счастье, а не какое-то там заоблачное, вымышленное! Если кто-то сомневается, что я патриот своей страны, то заявляю во всеуслышание: я – патриот! Я не хочу жить за границей, но я желаю, чтобы вы наконец поняли, что наша культура совершенно несамостоятельная! Она не имеет своих корней! Сколько раз Россию бороздили армии сопредельных стран! И после каждого нашу Родину потрясал новый демографический взрыв! Все блага цивилизации, которые мы сейчас имеем в своем активе, – просочились оттуда! – Оратор вновь указал рукой за горизонт. – Даже велосипед сочинен не нами! А все почему? Потому что мы, русские, самая ленивая нация!

У нас нет собственного самосознания! Мы – потомки татар и монголов!..

Народ, оскорбленный до самых глубин сердечных, засвистел и заулюлюкал, так что окончание речи оратора потонуло в народном неодобрении. Лысый был вынужден слезть с трибуны, а на его место взобрался здоровенный детина лет тридцати пяти и, потрясая огромными кулачищами, начал ответное слово:

– Страшно, соотечественники! Страшно! Этак вот как подумаю, волосы дыбом встают от того, что вам этот лысак наговорил! Этак взял бы его, раздел догола, обмазал хреном и сожрал бы живьем!

В толпе засмеялись, выражая одобрение.

– Козел он! – продолжал детина. – Что наплел, ирод! Нет культуры у нас!.. Надо же такое сказать!.. А наша литература? А наши отцы-пустынники, создавшие славу русской философии?! Вся эта заграница коровьей лепешки не стоит!.. Сколько освободительных войн мы вели, но ни одна русская женщина не расстелилась перед врагом, ни одна не зачала от иноземца! Мы самая чистая нация! Русский человек придумал баню, а не какая-нибудь немчура! Это мы изобрели колесо, а они, – детина указал толстенным пальцем за горизонт, – они у нас его сперли и выдали как за свое изобретение! Это они, заграничные прощелыги, превратили нашу чистоту в гигиену, нашу святость – в религию!

Хватит нам обманываться, как малым детям!.. Давай наше счастье! – заорал детина. – Давай счастье отечественное!

Детина закончил. Ему долго аплодировали и голосами выражали согласие. Оратор хоть и не указал путей к отечественному счастью, но ободрил чанчжоэйцев и закрепил в них уверенность в себе, подтвердив, что их матери и бабки никогда не путались с татарами.

На трибуну вылез всеобщий городской любимец – физик Гоголь. Это был застенчивый человечек с умопомрачительной близорукостью. У него имелся слабенький голосок, словно у переболевшего туберкулезом, зато глаза за бифокальными очками горели, как сердце Данко. Гоголь мял в руках бумажку, ожидая, пока толпа угомонится и обратит на него свои взоры.

– Давай, Гоголь, говори! – донеслось из толпы. – Вещай, Моголь!

Толпа притихла.

– Я тут вычисления кое-какие сделал, – начал физик, расправив бумажку. – И так вот получается, что Ягудин, ну, как бы это сказать… Эка, право, фантастика… так получается, что купец Ягудин обладал способностью, э-э… к полетам…

– К каким полетам? – спросил голос из толпы. – Выражайся яснее, Моголь!

– Я имею в виду, что Ягудин умел немножечко летать! Способность у него такая была.

– Ты что, Гоголь, тронулся? – поинтересовался голос.

– Я сейчас поясню. Не перебивайте меня, пожалуйста!.. Посмотрите на башню! – предложил физик, указывая себе за спину. – Вон она где стоит. А куда приземлился Ягудин?

Толпа разом повернула головы в обратном направлении, разглядывая место падения купца, заваленное сейчас подвядшими цветами.

– Теперь видите? Где башня, а куда упал Ягудин.

Я подсчитал, что от основания башни до места падения сто футов! Ведь не ветром же снесло купца!

Толпа замерла, осознав происшедшее. Кое-кто из слабонервных женщин подавил в себе крик изумления. Мужчины стояли опустив головы, медленно осмысляя информацию.

– Я так понимаю, – продолжал Гоголь. – Я так понимаю, что в самый последний момент Ягудин ощутил желание полета. Он понял, что человек создан не только чтобы пачкать свои ноги о землю, а произведен Богом для полетов в бесконечных просторах Вселенной. Мы просто пока еще не осознали свой дар и не научились им пользоваться! Но мы обязательно осознаем и научимся!.. Мы полетим. Мы воспарим к небесам и уподобимся вольным птицам. Мы поднимемся выше облаков и уже никогда над нашими головами не будет черных туч. Свободные лучи солнца и голубое небо. Птицы и мы. Мы и птицы… – Физик простер руки над народом. – Мы построим гигантский воздушный шар и вознесемся. И ни один увечный, ни один слепой, горбатый и слабоумный не останется на этой земле. Мы полетим все! На нашем шаре хватит места для всех! Наше счастье – это воздушный шар минус гравитация всей земли!

– Что, корейцев тоже возьмем? – спросил голос из толпы.

– Ну, если они захотят… – замялся физик.

– А я вот летал на аэроплане, – подал из толпы свой голос мелкий мужичонка и сплюнул под ноги семечковую шелуху. – Летал выше птиц и выше облаков. Никакого счастья там нету! Али мне не встречалось?..

После лирического выступления физика Гоголя траурный митинг закончился. Народ потянулся с площади, каждый в свою сторону. Но что-то такое произошло с людьми непонятное – то ли смерть Ягудина подействовала на них печальным образом, то ли его фантайтический полет или слова Гоголя затронули их души, но почти у каждого внутри появилась какая-то несладкая маета – предчувствие чего-то нехорошего, как будто вскоре зубы заболят.

На следующий день в городе все газеты вышли с выступлениями всех ораторов.

Речи были изрядно отредактированы и выглядели почти приличным образом. Чанчжоэ самым достойным манером попрощался с погибшим героем, оплакав его и помянув. И только газетенка поручика Чикина – Бюст и ноги" поместила на первой странице глумливую карикатуру, изображающую летящего над землей купца Ягудина, из ширинки которого торчит первопричинное место в виде якоря, мешающее герою унестись в заоблачные высоты. И подпись: – Чтобы взлететь, надо сорвать все якоря!" Эта карикатура вызвала в городе скандал. Поручика даже хотели отдать под суд за оскорбление памяти покойного, но на закрытом совещании правоохранительных органов шерифу города открылся истинный смысл подписи.

– А не аналогия ли это со смертью графа Оплаксина? – спросил он у собравшихся юристов. – Не имел ли в виду поручик Чикин, что только душа скопца способна к полету и святости, как душа Ван Ким Гена? Если так, то не можем же мы осудить человека за религиозные взгляды, отличные от наших!

Юристы решили сначала допросить поручика, а уж потом выносить свое решение.

Поручик, увидев возможность избежать наказания, подсказанную самим шерифом, подтвердил религиозную подоплеку карикатуры,заявив, что вскоре сам собирается стать каженым и ехать в Первопрестольную бить в Ивановский колокол.

Поручика решили не привлекать к суду и отпустили с миром, глядя с состраданием на его брюки с выпирающим из них хозяйством.

Постепенно жизнь в Чанчжоэ наладилась на старые рельсы и пошла своим чередом.

17

К назначению на роль начальника охраны куриного производства отец Гаврон отнесся философски. Это было личное распоряжение митрополита Ловохишвили, а приказы командования, тем более церковного, не обсуждаются и не подвергаются сомнениям.

Отцу Гаврону выдали семизарядную винтовку системы – фоккель-бохер" и отвели ему место на вышке, возведенной над – климовским" полем. Монах целыми днями просиживал на вышке, кутаясь в овчинный тулуп и созерцая с высоты куриное море. Иногда от такого многоцветия в глазах отца Гаврона рябило, и он закрывал их, отключаясь от кудахтанья и думая о чем-то своем.

Раз в три часа монах откупоривал большую бутыль с формолыо и наливал себе стаканчик, чтобы умерить болезнь. Полечив себя, он вновь отключался от мирской жизни, смотрел в никуда и уплывал в какие-то туманные дали.