Ричи Достян - Тревога Страница 29

Кончались такие сцены одинаково: бабушка наклонялась к Павлику, и он, уже готовый к этому, всем теменем слышал шип: «Зачем ты здесь торчишь, неужели другого места нет?!»

Сейчас Павлику было не до злорадства. Сейчас он был измучен и невесел; шел молча, глядел себе под ноги; видел край Викиного сарафанчика, очень любил ее в эти минуты и хотел сделать для нее что-нибудь приятное.

— Хочешь, я научу тебя тапировать?

— Что делать?

— Тапировать волосы!

— Это еще что такое?

Павлик поднес указательный палец к своей голове:

— Ужасная боль, просто кошмар!

Вика крепко сжала тоненькие Павкины пальцы и ничего не ответила. Он смотрел на лесную тропу, шедшую под ноги, а где-то в глубине его глаз стояло неподвижное зеркало, в котором час назад отражался он сам: прихватив одной рукой прядь волое на лбу, другой он скоблил эту прядку с тыльной стороны гребешком. Когда отпустил, прядка осталась стоять, как будто он все еще ее держит. Он прихватил вторую прядь и третью и так по кругу — от виска до виска. С потрясающей точностью подражая движениям бабушки Юлии, Павлик поднял все волосы на своей голове. Огонь безумия озарял его лицо, но модная прическа не была завершена, потому что у Павлика не было шпилек, чтобы прикрепить ими кончики волос на затылке, как это делает бабушка. Он просто прижал их ладонями к голове, но волосы поднялись! Они поднимались сами. Они вели себя как заколдованные, а то, что отражалось в зеркале, очень напоминало подсолнух, который качался от смеха на тонкой смуглой шее. В конце концов смеяться надоело, и Павлик засунул голову под кран.

Из-под крана вышел уже не Павлик, а пудель, которого хотели утопить. Эти затапированные волосы и от воды не улеглись. Тогда Павлик решил их причесать. Бедный мальчик понятия не  имел, что нет на свете ничего более трудного и зверского, чем расчесывать мокрые спутанные волосы. Но он был настойчивый. Он выл, но расчесывал. Он плакал, не замечая даже, что плачет и ругает тех, кто в этом виноват, — бабушку, всех ее учениц, всех женщин, которые бывают в доме и везде. «Они, наверное, сумасшедшие! Для чего им такая ужасная боль?! Я ведь никогда больше не буду этого делать, а они это делают каждый день! Зачем?»

Ни тогда, ни сейчас он не понимал, для чего это делается. Бедный мальчик понятия не имел, что, кроме боженьки ставропольской бабушки, на земле свирепствует другое божество, пострашнее, потому что в жертву требует не золото, не живых ягнят, а само человеческое достоинство. МОДА!

Миллионы людей надевают на себя одинаковые башмаки, напяливают одинаковые колпаки — короче говоря, делают все, чтобы никак нельзя было отличить обыкновенного дурака от умного человека.

Недавно Павлик подкрался к одной хорошенькой девушке с желтым абажуром на голове. Прежде всего он хотел узнать, из чего он сделан: волосы это или шерсть? Оказалось — волосы. Снаружи они были аккуратно зачесаны, местами даже склеены чем-то странным, как будто по куполу ее прически проползла улитка. Но самое потрясающее было внутри! Запутанные-перезапутанные волосы клубились, как дым. Павлик хотел принести новый, только что очинённый карандаш и засунуть его в прическу; хотел узнать, есть ли там вообще голова.

.. Пели птицы. Прохладный воздух притрагивался к коже. Павлик отдыхал.

В Сосновом Бору начинался ветер, явно транзитный, пришедший сюда с другого континента; в небе — синий, зеленый в полях, он подгонял семерых людей и одну собаку, делая их тоже немного шалыми.

Собаку ветер оскорблял, он задирал ей шерсть, мотал хвостом по своему усмотрению. Марс прятал хвост под живот и жмурился.

Они слонялись целый день, еще более разные и равные и еще более сроднившиеся в пору для человека самую безмятежную, когда не порицают отцов и не выбирают дорог, а идут естественно, как дождь, когда идется!

Лесными тропами, не скоро очень, Гриша вывел их на опушку, к той прекрасной березе, которую земля поила молоком, но ребята не сразу кинулись к ней — остановило небо! Там реактивный самолет нарисовал гигантские каракули, а ветер почему-то не рассеивал их, бушуя только здесь, внизу.

Они двинулись к березе. Обращенная к насыпи всеми ветвями и всеми листьями, она реяла над железной дорогой, как факел.

Когда ребята добрались до складницы шпал, Марс спрятался за спинами и задремал в тепле и надежности братства, которое от людей передавалось и ему.

Поезда не шли в этот час.

Береза горела зеленым яростным огнем. Гул ветра по стволу передавался в шпалы.

Семеро людей и одна собака жили настолько счастливо и хорошо, что даже и не знали, чего бы еще захотеть.

— Я больше не могу, — сказала Вика брату. — Я так соскучилась…

— Молчи. Завтра суббота, — ответил он тихо и этим как бы повторил: «Я тоже больше не могу».

А Славу суббота пугала. Приедут ИХНИЕ родители, и брат с сестрой снова уйдут в свою особенную жизнь. Да и сам он, встретив батю, будет уже не он, теперешний, очень значительный: он, чьим именем какие-то чудаки назвали птицу, станет опять СЫНОЧКОЙ или ИЗВЕРГОМ — разницы никакой, потому что исчезнет самое для него дорогое — радость полного права на собственную жизнь!

То ли предчувствовал это Слава, то ли понимал, и понемногу из тоски его смутной разбухла в сердце такая печаль — всем его будущим печалям мера…

Они проголодались наконец.

Слава, весело подмигнув, начал медленно разворачивать объемистый пакет, который был вручен Вике вместе с Павликом.

— Нет! — крикнул Павлик. — Я не дам! Ваша собака не сможет есть эти бутерброды!

— Посмотрим, — сказала, Вика. — У нас была кошка, которая ела сырую капусту... и ты, конечно, не прав — бутерброды мы должны были взять… И вообще так не разговаривают со старшими.

Слава сунул пакет Павлику под нос и пожалел, потому что тот сразу уткнулся Вике в колени. Она, конечно, принялась его утешать; Павлик, конечно, стал пыхтеть и попискивать, потом вдруг сел, демонстративно вытер глаза, спрятал платочек в карман на груди и повел глазищами по лицам.

— Ешьте, пожжалста! — гневно приказал Павлик. Он вздрагивал еще от невыплаканных слез, но глаза его были насмешливы. — Ешьте, ешьте, а я посмотрю, кого скорей стошнит.

— Вот именно, — сказала Вика. — Давай накормим их.

Она решительно положила пакет себе на колени и развернула. Плоские, узкие, жесткие бутерброды, помимо газеты, завернуты были еще и в бумажную салфетку.

Первый бутерброд был такой: ломтик черного черствого хлеба внизу, сверху белый, внутри кружочки помидоров, склеенные чем-то вязким.

Вика повертела эту штуку, понюхала, пожала плечами.

Володя жадно смотрел на бутерброд и под крики «ура!» и аплодисменты его съел.

Марс пододвинулся, пошарил в воздухе носом, но, обладая поистине нечеловеческой выдержкой, картинно опустил морду на лапы и принялся ждать.

— Внимание!

Вика раскрыла следующий бутерброд — между пластинками черно-белого хлеба оказалось что-то завернутое в увядшие зеленые тряпочки.

Володя заранее зажал руками рот и замотал головой.

Вика двумя пальчиками отклеила и выкинула листья салата. На хлебе осталась ветчина. Теперь у Гриши глаза напряглись.

— Давай сюда ветчину, я ее съем!

Следующий бутерброд был опять очень мокрый. Расклеить его мешала густая желтая мазь. Внутри была одна расплющенная килька и несколько мятых перышек зеленого лука.

— Кто хочет… Кому хочется осетрины в меду?

— Ой, — захлебнулся Павлик, — о боже мой. Это не мед. Это он! Он очень любит бабушку… Ой, нет! Бабушка любит его.

— Кого?

— Майонеза-а…

Последний бутерброд они поделили с Викой. Этот — без шуток — был вкусный: черный хлеб, паштет из говяжьей печенки и для ПИКАНТНОCТИ ко всему этому — сыр! Бруски голландского сыра были положены  поперек, как шпалы, и почти тонули в паштете.

— Если бы твоя бабушка меньше гналась за разнообразием, мы бы с тобой накормили всех.

Павлик фыркнул и прислонился головой к Викиному плечу. В этот день он перестал ее стесняться. Когда хотел обратить на себя внимание, просто брал и поворачивал руками Викино лицо. Вообще обращался с нею так, как будто она была его мама.

Все до единой крошки, за исключением, конечно, «осетрины в меду», было съедено.

Ленька ел без разбора. Ел то, что ему давали, и не понимал, почему еда вызывает смех.

Марс получал от каждого по кусочку и не ленился каждого благодарить. Теперь уже точно было известно, как пес говорит «спасибо» — два медленных взмаха хвостом. «Большое спасибо» — много энергичных взмахов. «Я счастлив» — частое, напоминающее движение веера в жаркий день, махание тем же хвостом плюс тонкий, задушевный свист.

Хлебные крошки Костя высыпал на песок — для птиц.

Как только показались первые дома, Володя, смущаясь, сказал: