Орхан Памук - Белая крепость Страница 29

А мне хотелось! И как только этот маленький старичок, который сразу мне понравился, собрал на рассвете своих людей, чтобы отправиться в Мекку, вышел на дорогу и словно испарился, я сел и дописал свою книгу. Может быть, для того, чтобы лучше представить себе людей будущего ужасного мира, я как можно больше написал о себе и о Нем, которого я не отделял от себя. Но, читая сегодня эту книгу, которую отложил шестнадцать лет назад, я подумал, что смог я не так уж много. Поэтому, принося извинения читателям, которым не нравится, когда люди говорят о себе, особенно поддавшись переполняющим их чувствам, я добавляю к своей книге следующую страницу:

Я любил Его, любил, как свой странный, вызывающий жалость образ, являвшийся мне во сне, когда я задыхался от гнева, вины и грусти и испытывал стыд перед этим диким зверем, умершим в печали; любил и будто узнавал в нем себя с непонятным отвращением и непонятной радостью; а может, я был привязан к нему так, как привык к незаметному, точно полет насекомого, движению своих рук или к своим мыслям, которые, не питаемые ничем извне и возвращавшиеся ко мне, отражаясь от стен моего сознания, с каждым днем угасали; или как привык к особому влажному запаху моего жалкого тела, моим ломким волосам, к некрасивому рту, желтой руке, держащей перо. После того, как я написал книгу и отложил ее, надеясь забыть Его, я ни разу не поверил слухам и грязным играм тех, кто хотел воспользоваться нашей славой! Твердили, будто Он создает новое оружие в Каире под покровительством паши! Во время разгрома под Веной Он был в городе и учил врагов, как скорее победить нас! Его видели в Эдирне в одежде нищего; во время драки ремесленников, затеянной Им, Он ударил ножом одеяльщика, после чего затерялся в толпе! В одном из анатолийских поселений он стал имамом[68] в маленькой квартальной мечети, построил муваккитхане, — рассказывающие об этом клялись в правдивости своих слов; он начал собирать деньги для башенных часов! Он писал книги в Испании, куда отправился после чумы, и разбогател! Говорили даже, что это Он затеял политические интриги, из-за которых был свергнут с трона наш несчастный падишах! Собрав в славянских деревнях искренние признания, сделанные ему как уважаемому духовному лицу, он пишет на их основании свои бредовые книги! Он бродит по Анатолии, призывает свергать глупых падишахов, и за ним ходят толпы, очарованные его предсказаниями и стихами, он зовет к себе и меня! За шестнадцать лет, что я, дабы забыть Его, писал рассказы, развлекаясь придуманным мной ужасным миром будущего и его людьми и наслаждаясь своим воображением, я слышал и многие другие сплетни, но ни одной из них не поверил. Не знаю, случается ли такое с другими, но когда мы превращали дом недалеко от Золотого Рога в тюрьму друг для друга, напрасно ожидали приглашения одного из нас в особняк или во дворец, порой ненавидели друг друга, а порой, посмеиваясь, сочиняли очередной трактат для падишаха, — бывало, мы вдруг сосредоточивались на какой-нибудь мелочи: мокрая собака, которую мы увидели утром, неожиданно подмеченные нами, словно созданные нарочно сочетания цветов и геометрия, скрытая в очертаниях белья, развешенного на веревке между двумя деревьями, языковые сопоставления, обнажавшие вдруг симметрию жизни! Сейчас я больше всего тоскую по этому! Оттого я и вернулся к книге о моем спутнике-тени, хоть и не заботился о том, будет ли через годы или века после его смерти кто-то читать ее, размышляя не столько о нас, сколько о своей собственной жизни, и не придавал значения тому, что, скорее всего, вообще никто не прочтет ее. Я старался, пусть и не очень тщательно, запрятать Его имя: для того, чтобы снова представить себе ночи во время чумы, мое детство в Эдирне, чудесные часы, проведенные мною в садах падишаха, ужас, который, как мне казалось, я почувствовал спиной, когда впервые увидел его без бороды у двери в доме Паши. Известно, что надо снова все вспомнить, чтобы снова вернуть потерянную жизнь: я поверил в свою историю!

Я закончу книгу тем днем, которым решил ее закончить: две недели назад, когда я сел за наш стол и старался придумать какую-нибудь историю, я увидел всадника, приближающегося со стороны Стамбула. Последнее время никто не приезжал, чтобы принести мне весточку от Него, возможно потому, что я не откликался на их сообщения, и я никак не думал, что появится кто-то еще, но, увидев этого путника со странной пелериной и зонтом в руках, я сразу понял, что он направляется ко мне. Я услышал его голос до того, как он вошел ко мне в комнату. Пусть не совсем как Он, но путник говорил по-турецки с Его ошибками, войдя ко мне, он стал говорить по-итальянски. Увидев, что я не отвечаю, он сказал, что думал, что я немного знаю итальянский. Потом пояснил: мое имя и кто я такой этот человек узнал от Него. По возвращении в свою страну Он написал массу книг о невероятных приключениях среди турок, о последнем падишахе — любителе животных, и его снах, о турках и чуме, дворце и наших правилах ведения войны. Поскольку среди аристократов и особенно среди образованных женщин начал проявляться интерес к загадочному Востоку, книги его привлекли внимание, хорошо читались, он давал уроки в академии, разбогател. Взволнованная его историями его бывшая невеста, несмотря на возраст, развелась с мужем; они поженились, купили рушащийся старый дом его семьи, поселились в нем и восстановили в прежнем виде сад и дом. Все это мой гость знал, так как, восхищенный Его книгами, посетил Его. Он был очень любезен, целый день провел с моим гостем, ответил на его вопросы, снова рассказывал о приключениях, описанных в книге. Долго рассказывал обо мне и сказал, что пишет обо мне книгу под названием «Турок, которого я близко знал». Он собирался преподнести любопытному итальянскому читателю книгу о моем детстве в Эдирне, всей моей жизни вплоть до дня расставания, подкрепляя ее умными рассуждениями об особенностях турок. Мой гость сказал: «Как много вы Ему рассказали о себе!» Потом, чтобы удивить меня, он вспомнил детали, описанные в прочитанной им книге: в детстве я был умным, меня жестоко били соседские мальчишки, я стыдился этого и горько плакал, за шесть месяцев я постиг астрономию, которой Он меня обучал, я очень любил свою сестру, был очень религиозен и всегда совершал намаз, оболгал вишневое варенье, особенно интересовался шитьем одеял, что было профессией моего отчима, и т д., и т. д. Я знал, что после всего рассказанного не смогу холодно отнестись к этому глупцу, и, поскольку подобным людям это бывает интересно, показал ему, комната за комнатой, свой дом. Потом он заинтересовался играми, в которые играли в саду мои младшие сыновья с товарищами; он записал в свою тетрадь не только как играть в чижика, но и в жмурки, и в чехарду, которая, однако, ему не очень понравилась. Тогда он сказал, что Он — друг туркам. Он повторил это, когда я после обеда показал ему наш сад, и так как делать было больше нечего, дом, в котором мы жили с Ним много лет назад. Он прошел по нашим кладовым среди банок с вареньем и маринованными овощами, бутылями с оливковым маслом и уксусом, а потом по комнатам, где, разглядывая мой портрет, написанный венецианским художником, гость, словно открывая мне тайну, сказал, что на самом деле Он не такой уж большой друг туркам и написал о них много плохого: например, что мы стали скатываться вниз, называл наши головы шкафами, набитыми старьем, что возрождение невозможно, у нас нет никакого выхода, кроме как подчиниться им и вечно подражать им. Чтобы он не затягивал свой рассказ, я сказал: «Но Он хотел спасти нас», — гость тут же ответил, что да, он даже сделал оружие для этого, но мы не поняли Его; туманным утром оружие увязло в болоте и осталось лежать там, как пиратский корабль, выброшенный бурей на скалу. И добавил: да, Он очень, очень хотел нас спасти. Он не считал это оружие дьявольским. Все гении таковы! Он взял в руки мой портрет и, внимательно рассматривая его, пробормотал что-то о гениальности: если бы Он не попал к нам в плен, а провел всю жизнь в своей стране, Он мог бы стать Леонардо семнадцатого века. Потом вернулся к волновавшей его теме зла, рассказал несколько оставшихся у него в памяти сплетен о Нем, связанных с деньгами. «Странно, — сказал он потом, — что вы совершенно не поддались Его влиянию!» Вот он узнал меня, я ему нравлюсь, он восхищается мной: но он не может понять, как это возможно, чтобы люди, столько лет прожившие вместе, были так непохожи друг на друга. Он не попросил подарить ему портрет, как я боялся, повесил его на место и спросил, может ли он посмотреть одеяла? «Какие одеяла?» — спросил я тупо. Он с удивлением спросил, разве я не шью одеяла в свободное время? Тогда я решил показать ему книгу, которую не брал в руки шестнадцать лет.

Он сильно разволновался, сказал, что может читать по-турецки, и ему, конечно, очень интересно прочитать книгу о Нем. Мы поднялись в мою комнату, выходящую окнами в сад. Сев за наш стол, я сразу же нашел книгу на том месте, куда положил ее шестнадцать лет назад; положил на стол перед ним. Он, хоть и с трудом, но читал по-турецки. Он погрузился в мою книгу с желанием прочитать о чем-то удивительном, но не противоречащем его здоровому и надежному миру, неприятное мне желание, которое я замечал во всех путешественниках. Я оставил его в одиночестве, вышел в сад и сел на софу так, чтобы видеть его в открытом окне.