Павел Вежинов - Весы Страница 29

– Выброси эту чушь из головы! – гневно сказала она. – Что ты здесь будешь делать? Коров пасти?

– А что мне делать в Софии? – ответил я как можно спокойнее. – Представь, что я не сумею вернуть себе память. Что будет со мной тогда? Конечно, мне дадут пенсию. А дальше? Сяду сложа руки и буду слезы лить? На каждом шагу ловить сочувственные взгляды?

– Ты вернешь себе память! – решительно сказала она. – Но даже если тебя проводят на пенсию… Ты сам сегодня убедился, что ты прекрасный архитектор. Тебе всегда найдется дело. Ведь не звери же они, в конце концов. Братик, милый, не думай об этом… Просто иди своей дорогой… Придет время – и ты узнаешь все истины.

Я застыл в изумлении. Не от ее слов – от голоса.

– А ты их узнала? Для себя?

– Не все! Да и зачем это нужно? И того, что знаешь, достаточно, чтобы броситься… в воду…

Да, в воду! Или прыгнуть с балкона, все равно. Марта сразу поняла, что сказала лишнее, и тут же заговорила о другом.

– Симчо, сегодня пятница. В субботу и воскресенье ехать тяжело. Лучше останься до понедельника.

Так я и сделал – остался в Брестнике еще на два дня. Я никуда больше не ходил; мои житейские счеты с селом были покончены. Я хорошо сознавал, что остался в долгу у всех тех, с кем когда-либо делил жизнь, но у меня не было ни сил, ни возможности что-либо изменить. Целыми днями я глазел на деревья, на далекие зубцы гор. Я не скучал – я провел два тихих и спокойных дня. Между прочим, прочел «Пол и характер» Вайнингера – из простого любопытства. Книгу я нашел в поредевшей библиотечке отца. Кто ее купил? Зачем? За каким дьяволом понадобились простенькому сельскому учителю проблемы пола? Перевернув последнюю страницу, я не знал, что ответить на этот вопрос. И не знаю до сего дня.

Я выехал из села только к часу дня. Спешить было некуда. Мы спокойно и досыта пообедали с Мартой, как обедают простые люди с чистой совестью. Мама была тихая и кроткая, как всегда. Она почти не ела, только смотрела на нас. В ее взгляде не было ни капли горечи от предстоящей разлуки. Я не удивлялся – я хорошо ее понимал. Со мной у нее было куда больше общего, чем с Мартой. Если не по мыслям, то по состоянию. Старые люди видят жизнь такой, какова она есть; не размышляя, они принимают ее как нечто неизбежное. Нет, этого мало, – как естественное и справедливое. Избегают воспоминаний, отворачиваются от надежд. Их радости безбурны, их заботы и тревоги легки, легче паутины, что летает над крышами села. Мы жалеем их больше, чем следует, потому что не понимаем. Они не боятся смерти, не то, что мы. Смерть для них – не больше, чем неизбежный отлет. Поймите меня правильно. Я уверен, что мать моя не надеялась на загробную жизнь. Может быть, даже боялась ее. Вернее, боялась встретить там отца, потому что было виновата перед ним, как и он был виноват перед ней в нелепой, ошеломившей всех смерти.

Меня проводили только до ворот – это я выпросил у Марты. Не следовало оставлять маму одну в первые минуты после моего отъезда; как знать, может быть, я ошибаюсь, и колючка разлуки вопьется глубже, чем я думаю. Но так или иначе, она рассталась со мной без боли – это я видел ясно в ее выцветших глазах. И я отделился от нее без боли. Оба мы жили в мире без надежд. Надежды для нас не имели смысла.

И вот я снова в дороге, с последней маминой улыбкой в душе. Я чувствовал некоторое облегчение, – как ни тяжко в этом признаваться, – легкость избавления. У меня больше не было забот и не было обязанностей, таких, от которых обычному человеку никуда не уйти. Я даже не думал о том, куда еду. Главное, что я в дороге.

А дорога совсем новая – не та, по которой я приехал в Брестник. О ней мне сказала Марта. Шоссе еще не нанесли на туристические карты. Поэтому, наверное, оно было совершенно пусто. Тем лучше, можно спокойно подумать. Правда, страшновато пускать в ход беспощадную машинку, когда не знаешь, как ее остановить. Но ничего не попишешь, придется рискнуть. И я не колеблясь нажал на кнопку. Что-то в ней появится? Да что угодно!

Появилось сознание. Мое сознание. Большой белый экран, по которому пробегали искорки света. Никаких образов. Совершенно пустого сознания быть не может, это неестественно. Но что делать, если я ничего не вижу. Разве что включить проекционный аппарат, как советовал доктор Топалов. Но тут во мне сразу же заговорило вечное человеческое сомнение: а что тогда будет причина, и что – следствие, аппарат или экран? Не знаю почему, но человек всегда считает, что первоначало должно быть только одно. Не может существовать двух начал, одно из них обязательно будет причиной, а второе – следствием. И если спутать причину со следствием, можно придти к идиотским выводам, в чем я сам однажды укорил доктора Топалова.

Хорошо, попробуем иное условие задачи. Допустим, что налицо два данных, и посмотрим, что покажет решение. Если теленок пойдет хвостом вперед, значит, условие неверно.

Итак, я снова нажал на кнопку, и на экране появилось нечто. Какое там нечто, – на экране появился теленок! Мы хорошо знаем, что это не настоящий теленок, а его изображение. Откуда оно взялось? Очень просто: это проекция с диапозитива, находящегося в аппарате. А что такое диапозитив? Не что иное, как память о действительном явлении, воплощенная в материальном образе. Таким образом получается два изображения, совершенно одинаковых по размерам. Но как бы там ни было, мы можем сделать вывод, и без того всем прекрасно известный: основа сознания – память.

Естественно, этот чересчур легкий ответ продержался недолго. Тут же возник следующий вопрос: а если я подставлю палец под луч проекционного аппарата, что будет? Конечно, на экране появится палец. Да нет, что это я; появится узкая продолговатая тень, вернее, контуры пальца. В зале дружно засмеются: зачем нам показывают пальчик?

Вывод первый: условие задачи неверно. Мы имеем дело не с двумя данными, а с одним. И название ему не экран и не проекционный аппарат, а просто память. Где именно находится эта самая память, пока не известно; во всяком случае, не вне сознания. И прежде, чем мы этот вопрос не выясним, нельзя с полной уверенностью утверждать, что память – основа сознания.

Конечно, я хорошо понимал, что в большой мере обязан своими затруднениями тому, что взял слишком грубый пример. Я принял как данное, что и аппарат, и экран находятся в сознании человека и нигде больше. Неясно было, о каком экране идет речь.

Вообще-то сознание постоянно, хотя и не непрерывно, принимает прямую информацию от так называемой внешней среды. Опять-таки при помощи образов. Возникает вопрос: есть ли качественная (органическая) разница между этими образами и образами действительности? Другое дело, что образы действительности немедленно(но что значит немедленно?) превращаются в память, которой сознание может свободно оперировать. Как объяснить мое состояние в ту минуту, когда я открыл глаза? У меня не было никакой памяти, и все же я воспринимал действительность сознательно. Образы внешней действительности сохранились где-то в моей памяти, и я стал оперировать ими; это же я делаю и сейчас. Однако я никак не могу наладить связь между этими образами и другими, теми, что я забыл. Когда позже я впервые увидел Марту, то действительно узнал ее. Но это была скорее догадка. Чуть позже я не узнал собственного дома.

Конечно, все эти затруднения изчезли бы, если бы я принял за истину то, что заявил доктору Топалову: память – не образ или знак внешней действительности, а сама внешняя действительность. Но оставим пока в стороне эту дикую идею, какие бы безмерно богатые возможности она ни открывала; ведь у меня нет никаких доказательств. Откуда им быть, когда вся наука – против меня. Да и человеческая практика. Когда я посылаю денежный перевод по телеграфу из Софии в Варну, это, конечно, не означает, что мои деньги текут по проводам из одного города в другой. По проводам текут знаки, против которых можно получить деньги. Но и полученные деньги – тоже знаки, а не строго определенная реальность. Я могу послать бумажку в двадцать левов, а мой адресат в Варне получит четыре бумажки по пять левов.

Вот и второй вывод. В сознании существуют не только образы, существуют и знаки. Память надо рассматривать и как знак, и как образ одновременно. Эта двойственность немного неприятна, потому что вряд ли знаки полностью и всегда соответствуют образам действительности. И в то же время знаками гораздо легче оперировать, они удобнее в обращении и даже, кажется, надежнее сохраняются. Не будь знаков, у меня бы сейчас не было никакой памяти. Процесс манипулирования знаками и образами мы называем мышлением. Сумму или склад образов и знаков – знанием. Кроме них, на этом невероятном складе хранятся и продукты нашего собственного мышления, которые мы тоже называем знанием.

Как ни спорны были мои мысли, я чувствовал, что стою на правильном пути. Именно чувствовал. Я все время употребляю это слово как синоним для «думаю» и «знаю»; наверное, с вами тоже так бывает. Уже сейчас могу сказать, что это причинило мне самые большие из всех затруднений, которые я сам себе создал, причем создал умышленно.