Алексей Беляков - Пепел и песок Страница 29

— Какая квартира?

— Неважно. Расскажите — как идет ваша работа с Мир Мирычем? — Требьенов вытирает нож салфеткой.

— Я ему отдал сценарий. Читает.

— Если все получится, с вас банкет в «Ефимыче», — бросает салфетку на стол.

— Зачем?

— Так принято у нас, творческих интеллигентов.

Берет нож и отрезает мягкий кусок свиной отбивной, вносит бережно в рот и шевелит челюстями, кушает. Бесит, бесит.

— Хорошая здесь еда, — говорит Требьенов сквозь отбивную. — Но надо, наверное, на вегетарианскую переходить. Это сейчас модно в Москве. Некоторые даже начали в Тибет ездить.

— А очки у тебя — тоже потому что модно?

— Конечно. Они без диоптрий. Но смотрите — какая оправа! А что вы сидите? Закажите себе кофе.

— Тут дорого.

— Ничего, скоро вас будет домработница Лилия кормить.

— Роза.

— А я все сам, все сам. Нет у меня ни Лилии, ни Розы. Устроился на телевидение. Помощником режиссера. — отрезает еще кусок томительной свинины. — Вот где жизнь! Люди без стыда и совести. Одни подонки. Самовлюбленные, жадные, наглые. В общем, мне с ними просто. Еще надо научиться палочками есть.

— Зачем?

— Вы не слышали? В Москве уже открывают японские рестораны. Как вы тут живете? Ничего не знаете. Оставались бы в своем Таганроге. Что вам Москва? И зачем… Ой!

Требьенов отодвигает тарелку с умирающей отбивной, смотрит поверх моей головы и шепчет:

— Пришел…

— Кто?

Требьенов меня уже не слышит, он встает и улыбается сквозь дым.

— Добрый вечер! Спасибо огромное, что нашли для меня время.

У столика тяжело дышит Йорген, раскланивается по сторонам, будто выступил с удачной арией. Требьенов холит его взглядом, отодвигает стул:

— Садитесь, пожалуйста.

Я впервые вижу Йоргена, моего будущего мучителя и благодетеля. Рассматриваю пухлый нос, дар папы, и тонкие пальцы, мамин вклад в лихо закрученный ДНК.

Йорген кивает и утомленно бросает на стол ключи от машины. Они подпрыгивают и ловко взлетают на отбивную.

— Ничего страшного! — Требьенов поднимает ключи в соусе, вытирает салфеткой и кладет на стол, как бабочку из старинной коллекции. — Познакомьтесь — это мой друг…

Йорген произносит «очпртно», рассматривая ключи.

Он не догадывается еще, что этот низкорослый человечек, недостойный пока его взгляда, станет самым главным сокровищем, которое он случайно добудет с московского дна. Глядя отсюда, из будущего, я легко улыбаюсь такому знакомству. А пока пусть Йорген будет чуть раздражен: оттого, что не может третий месяц нырнуть в Красном море, и оттого, что нет в стране сценаристов, способных на подвиг.

— Вазген мне сказал, у тебя есть какой-то интересный проект, — Йорген садится, берет зубочистку и направляет шпагой в грудку Требьенова.

— Нет, у меня идея…

— Сейчас любую идею называют проектом, — Йорген смеется и машет зубочисткой — вжик-вжик-вжик. — Под слово «проект» можно больше бабла срубить.

— Да, тогда у меня проект. Эй, меню!

— Не надо меню, я теперь на диете.

— Какой — расскажите! Нам страшно интересно.

И Требьенов вращает зрачками, излучая команду мне: «Уйди, ты нам мешаешь!»

75

Ночь. Я глажу Катуар по волосам. Они тонкие, шелковые, из таких плетутся сети для маленьких земноводных сценаристов. За окном щебечет грустная птичка, или это затейник-мобильный? Кто поймет звуки этого города, кто разгадает шифры, коды, пароли?

— Катуар, птица моя, спасибо тебе.

— Пустяки, любимый. Я же видела, что ты в оцепенении от этого Пезделя.

— Да, бывает. В детстве меня всегда бабушка спасала, а тут столько лет некому было. Пока ты в дверь не постучала. А что это за уморительные галстуки на них были?

— Из конопли. То, что называют в народе пенькой.

— Экологично… Голова вдруг заболела.

— Опять?

— Да. Неприятные ощущения.

— Давай поедем отдохнем?

— Конечно! В Италию. Мою душеньку.

— На море?

— На море. В городок под Неаполем, где ни одной русской скотины.

— Скотини — кстати, вполне итальянское слово. Бон джорно, синьор Скотини! У вас не найдется пары лир — для меня и моей подружки?

— В Италии уже давно не лиры, а евро.

— Да? Какая неприятность.

— Ты не была в Италии?

— Я даже на море никогда не была.

— Едем!

— У меня нет загранпаспорта.

— Бесишь, бесишь! — я смеюсь. — Но его делают за месяц. Поедем сразу после «Кадропонта».

— Любимый, не спеши. Может быть, я в розыске?

— Каком розыске, Птица? Я тебя уже нашел.

— А может тебе поехать лучше в свой Таганрог?

— И что там делать? Что?

— Ты сколько там не был?

— Очень давно. Я даже на похороны бабушки не приезжал.

— Почему? — Волосы Катуар ускользают из-под моей ладони, она поднимает голову.

— Я тогда писал срочный сценарий, надо было спасать проект…

— Интересно, а на мои похороны ты приедешь?

— Перестань, Катуар!

— И что, спас проект?

— Да.

— Молодец. — Катуар садится, и дыхание ее учащается, а нос становится острее.

— Катуар, ложись, будем молчать и смотреть на звезды, которые ты расклеила на потолке. Интересно, что сказал бы дизайнер Брюлович?

— Когда ты собираешься писать вторую серию?

— Не знаю… Уже надо… Йорген сегодня звонил. Мы с тобой занимаемся чем угодно, только не второй серией.

— Но я же сказала — я не буду тебе помогать.

— Я думал — ты это так… минутная птичья вздорность.

— Нет. Не так.

— И как мне быть?

— К тебе сегодня целых пять прекрасных диалогистов приходило.

— Кстати, все же интересно, кто дал им мой сценарий?

— А мне интересно сейчас совсем другое.

— Что?

— Марк, ты сегодня сказал одну фразу, она меня очень обрадовала.

— Какую?

— Что ты не Марк.

— А почему она тебя обрадовала?

— Нет, не обрадовала — обнадежила.

— Почему?

— Ты словно выздоравливаешь.

— Да. У меня есть пара заветных лекарств в ванной. В баночке и тюбике. Я посмотрю на них, и мне сразу…

— Но скажи: зачем ты разрушил здание Университета?

— Катуар, давай все-таки придерживаться какой-то линии в нашем диа… в нашем разговоре.

Катуар левой ладонью касается правого глаза, тревожит ресницы. Я теперь ясно вижу ее лицо: оно отражает жар холерного города.

— Зачем ты его разрушил?

— Слушай, перестань! Вон — посмотри за окно! Стоит оно во всей красе. Никуда не делось. Катуар, ты плачешь, что ли?

— Зачем? Ведь в нем живет твоя дочка.

76

Мир Мирыч укладывает листы на стол, где запеклись чернильные пятна забытых слов и цифр. Отодвигает листы к краю бездны. Глядит на меня сквозь жестокие полутемные очки, не шевелится. Залепить бы эти очки тугими бабушкиными блинами. Ударить бы эту тварь в вальяжном пиджаке сковородой раскаленной. И потом закопать во дворе НИИ Тракторостроения в целлулоидном мешке — я уже присмотрел там местечко: пустую круглую клумбу, отороченную кирпичными углами. И табличку на осиновой палке приладить «Здесь погребена моя тысяча долларов».

— Ну что? — Мир Мирыч вынимает из шахты пиджака упаковку с голубыми таблетками. — Я прочитал твой сценарий. — Щелкает, добывает таблетку. — И долго писал? — Проталкивает голубую таблетку между губ.

— Недели две… Мне надо было почитать литературу всякую… историческую.

— Слушай, а у тебя вообще сколько баб было?

— Семь.

— А теперь честно? Режиссера не обманешь.

— Три.

— Я просил — честно.

— Одна. Два дня назад.

— Первый раз, что ли?

— Да.

77

Покажем, Бенки, этот удушливый эпизод, пусть посмеются над Марком.

Родители Хташи уехали в Германию. По приглашению Гейдельбергского университета Профессор Бурново делает доклад о Бенкендорфе на конференции «Немцы в России, 500 лет вместе». Заодно лечит язву и тискает старую подругу Гретхен в чистеньком туалете. Жена-адъютант рядом, за дверью, с термосом дивного чая для гения-мужа, толстой визитницей и носовыми платками синего цвета.

В честь этого сегодня я триумфатор в профессорском корпусе МГУ.

Роза накрыла на стол. Что там? Свиная отбивная, с кровью, как я люблю. (Да, Требьенов, закуси своими модными очками, похрусти стеклышками!) И огромное блюдо с сырами, моими милыми тварями, желтыми, белыми, зеленоватыми. Хташа мастерски приманивает хромого мизантропа. Мымра-искусница.

— У меня есть итальянское вино, хочешь? Сыр очень хорош с вином.

— А водки нет?

— Нет, извини. Ты пьешь водку разве?

— Нет. Но хочу попробовать.

— К водке нужна другая закуска.

— А сыр нельзя?

— Ты смешной, ты совсем не гурман.

— Нет, совсем.

— Надо тебя этому тоже научить. — Хташа поправляет зеленые тарелки на белой скатерти, формирует окончательную симметрию. — Ой, вспомнила! У папы в кабинете должна быть водка. Ему же с язвой больше ничего нельзя. Только она теплая, он не любит холодную.