Нина Федорова - Уйти по воде Страница 29

Катя с удивлением и восхищением понимала – он не боялся и любил жить Она-то всегда и всего боялась, везде видела врагов, слишком много «нельзя» было в ее жизни, слишком много внутренних запретов и барьеров, слишком строго она всегда судила себя и всех остальных, слишком трагически все воспринимала, слишком серьезно относилась ко всему Жизнь была для нее борьбой, путем на Голгофу, унылой чередой отказов от желанного греха и неизбежных падений, в которых надо было каяться и, преодолевая себя, вновь ползти тернистой узкой дорогой к не вполне понятной цели «Так надо» – было единственным объяснением для всех этих страданий, радости же были греховны, и свернуть с этой узкой тернистой полной слез дороги означало для Кати страшную немедленную смерть души, за которой последуют лютые кары

Костик был совсем другим Он ничему не учил Катю специально, он просто так жил, просто не умел по-другому и даже, наверное, не знал, что это «по-другому» вообще существует. Он ничего не боялся. Или просто его никогда не пугали? Он бесстрашно подошел к дрожащему, сжавшемуся маленькому воину, улыбнувшись, вынул из его стиснутых рук меч, забрал его щит, снял с него шлем и дал ему конфетку – и воин оказался вдруг испуганной и растерянной девушкой, расплакался, кинулся ему на шею и поклялся в верности до конца своих дней.

Пустота квартиры, которая раньше так тревожила Катю и даже пугала настолько, что она в отсутствие родителей часто предпочитала ночевать у дедушки, вдруг стала радовать Вдруг оказалось, что впереди целое лето, шумное, жаркое, счастливое, полное удивительных открытий – лето без запретов, без страхов и упреков, целое лето безраздельного, упоительного счастья

Москва плавилась от зноя, есть не хотелось совершенно, только пить – Катя даже притащила графин с водой в комнату, чтобы не бегать каждый раз на кухню, пила прямо из горлышка. На кухне плесневела в хлебнице последняя горбушка хлеба, в холодильнике валялись сморщенная половинка луковицы и вздувшийся пакет кефира, над мойкой даже выросла небольшая аккуратная паутина, но Кате было некогда, ее никогда не было дома Весь день они с Костиком гуляли, бродили по городу, прямо птичка Божия не знает ни заботы, ни труда, вспоминала Катя, возвращаясь домой. Она, находясь еще мысленно с Костиком, который провожал ее – как обычно – до подъезда, улыбаясь, открывала дверь, входила в темноту, шарила рукой в поисках выключателя, вдыхала запах дома – летнего, пустого, как будто осиротевшего без хозяев, скидывала босоножки с усталых ног, с наслаждением шла босиком по прохладному паркету, пила воду из графина, валилась с книжкой на диван, чтобы дождаться телефонного звонка, а потом упасть в яркий, карусельный сон, полный запахов, звуков, обрывков пестрых впечатлений, которые принес ей очередной долгий и прекрасный летний день.

Как хорошо оказалось жить! Просто жить и быть на свете Она не могла даже усидеть на месте толком, все время хотелось прыгать, бегать, куда-то лететь. «Скакаше, играя». «Веселыми ногами».

Однажды, дожидаясь Костика, от нечего делать опираясь руками на стол в большой комнате и подпрыгивая «веселыми ногами», Катя заметила на столе давнишний, еще весенний «Приходской листокъ», который выпускался в ее храме каждый месяц, – расписание служб, краткий перечень приходских новостей и проповедь отца Митрофана «Смысл человеческой жизни – в страдании, – прыгнули ей в глаза черные буковки на серой бумаге. – Мы все ищем в жизни комфорта, радости, удобства Хотим быть счастливыми. Страдать никто не хочет. А счастья нам Господь не обещал, потому что христианство – это страдание, жизнь христианина должна окончиться Голгофой, и только в этом единственная правда».

Катя засмеялась, подпрыгнула с листочком в руке, подкинула его к потолку, подбив снизу кулаком, так что выбила даже небольшое облачко пыли

– Бедный, бедный отец Митрофан! – закричала она. – Неужели вы никогда никого не любили? Или просто очень давно никто не дарил вам леденцы? А очень хорошо было бы! – Она подкинула листочек еще раз. – Чтобы хоть кто-то! Хоть иногда! Совал вам в руку чупа-чупс! Когда вы! Рассуждаете о страдании! Как о единственной! Правде! Очень, знаете ли! Приземляет! Получишь конфетку – и сразу перестаешь рассуждать о высоком.

Она запыхалась, положила немного помявшийся листок обратно на стол

Слова отца Митрофана показались ей каким-то вымученным бредом, фальшью, неправдой. Неужто она раньше воспринимала это всерьез? Как это теперь было далеко! Смутно припомнились духота, тяжесть в ногах, свет паникадила, заливающий обращенные к алтарю лица, отец Митрофан на амвоне, неспешно рассказывающий об ужасах и грехах – всегда только об ужасах и грехах! Да уж, давно не слышала его проповедей – и вот результат: включился собственный разум.

И в самом деле – почему страдание, почему Голгофа? Почему обязательно жизнь человеческая должна быть мукой, если Бог есть любовь? Разве родители хотят, чтобы их дети страдали? А Бог разве хуже обычных земных родителей, разве меньше любит людей?

Обычно в проповедях отец Митрофан говорил, что в счастье человек забывает Бога, поэтому Бог напоминает о Себе, посылая человеку страдания. А если уже и страданий не посылает – то значит, Бог отвернулся. Так всегда объяснялось и отсутствие скорбей у неверующих людей. Все нецерковные люди либо несчастны – значит, Бог завет их к себе, либо счастливы – но только потому, что находятся в когтях дьявола и Бог их оставил. Но почему так? Что за странная логика? А если у человека все хорошо, но и про Бога он не забывает? Неужто так не бывает? Разве не радуется мама, когда ребенок послушный, разве не дарит ему игрушки, не балует его? Только садистка-мать будет напоминать о себе ребенку битьем, отбиранием игрушек и прочими наказаниями Родителям всегда радостно, когда ребенок счастлив, это же нормально – радоваться, когда хорошо тому, кого ты любишь.

Почему отец Митрофан всегда так осуждал комфорт, так презирал и уничижал тех, кто пытался преодолеть неудобства? Страдание было для него наивысшей христианской добродетелью, именно страдание он почитал превыше всего, «жизнь христианина должна окончиться Голгофой» Но откуда он это взял?

Все это было теперь совершенно необъяснимо – все эти сознательные тяготы, лишения, страдания, которые нужно на себя навлекать, унижая свою плоть, понуждать душу не радоваться простым радостям «Теперь я точно знаю, что вы – неправы!» – хотелось крикнуть Кате. Потому что теперь Катя познавала, что такое именно земная радость

Она удивлялась, как раньше она презирала плоть и все плотское, даже, помнится, с досадой думала – зачем она, эта плоть, хотела, чтобы ее не было, потому что она только лишняя и мешает душе, а сейчас понимала – именно здесь – счастье

Она всегда жила, глядя внутрь, и никогда – по сторонам, только под ноги, только опустив голову от осознания своей грешности и недостойности, позволяя себе лишь уткнуться в книжку, в вымышленный мир, чтобы спрятаться от вечных своих страхов, от вечной боли и вины, от страданий, которые она навлекала на себя сама, но теперь ей как будто легко приподняли голову за подбородок, повернули к солнцу: ты просто хотя бы посмотри, какая она – жизнь.

Жизнь была во вкусе еды, в прогулках, в закатах и рассветах, в теплых лучах солнца, в нежданно пролившемся дожде, во всем этом прекрасном и огромном мире, которого она не видела раньше, не чувствовала, не осязала, а теперь впитывала всеми органами чувств, осознавая, что именно чувственное – и есть жизнь, чувственное, которое раньше казалось ей греховным, скверным, почему-то еще и блудным, именно это чувственное – прекрасно, ярко и полно, и ведь его тоже создал Бог!

Почему должно быть какое-то «умерщвление плоти», когда это такая радость – плоть, она даже не знала, как это прекрасно – чувствовать, ощущать, испытывать каждой клеточкой тела, удивляясь и радуясь новизне Простое понятное счастье, самый простой и ясный смысл жизни в том, что все это ей дано, что все это она может, что она – просто-напросто – живет!

Везде, кругом было утверждение – любви и жизни. Вовсю цвели цветы в палисаднике под окном, благоухая на все лады, и оказалось вдруг, что они такие разные и такие красивые – желтые, красные, синие, розовые, с короткими или длинными лепестками, с колючками или листиками – целый сказочный сад! Дворник Хасан поливал их из шланга прямо из распахнутого окна своей полуподвальной дворницкой, где шипело и шкворчало на плите какое-то ароматное восточное блюдо – это готовила обед его жена, приветливо улыбаясь уходившей со двора Кате, Катя улыбалась в ответ – до свиданья, до вечера, вы же знаете, пропаду на целый день.

Летел по всему городу тополиный пух, они по очереди спрыгивали с трамвая, сначала Костик, потом – прямо ему в руки – Катя, ее юбка на мгновение надувалась, как парус, теплый ветерок охватывал ноги, трамвай, гремя, уносился прочь в белом пуховом облаке, и они с Костиком шли дальше – как в детстве, навстречу неведомым приключениям Сквозь густую темную зелень незнакомого двора летели летние запахи и звуки – из форточки первого этажа бодро тараторили радиоведущие, чья-то мама кричала из окна «Саша, обедать!», кошка кралась по балконным перилам, задевая напряженным дрожащим хвостом только что вывешенное белье, пахнущее свежестью и почему-то морем, бритоголовый огромный парень, голый по пояс, пил пиво из бутылки, свесив бессильно с подоконника тяжелую страшную руку, со вздувшимися от жары жилами и синими татуировками, поглядывал на улицу и проходящих мимо с презрительным безразличием