Курт Воннегут - Времетрясение Страница 29

Ох и крепок же я задним умом! Но лучше поздно, чем никогда! Я было уже стал писать следующее предложение, как вдруг понял, насколько пустым для моей юной аудитории был образ Райского Сада. Мир для них – это толпы таких же до смерти перепуганных людей и волчьи ямы на каждом шагу.

А теперь напишем следующее предложение. Мне следовало бы сказать им, что они похожи на Дика Фрэнсиса в молодости. Они, как он когда-то, сидят верхом на гордом перепуганном скакуне и ждут старта стипль-чеза.

Еще одна штука. Если скаковая лошадь раз за разом перестает брать барьеры, ее отправляют на пастбище отдохнуть. Чувство собственного достоинства большинства средних американцев моего возраста и тех, кто старше, отправилось попастись на лужок. Не такое уж это плохое место. Чувство собственного достоинства чавкает и жует жвачку.

Если чувство собственного достоинства ломает ногу, его уже не вылечишь. Владельцу надо чувство собственного достоинства пристрелить. На ум приходят моя мать, Эрнест Хемингуэй, мой бывший литературный агент. Ежи Козинский, мой научный руководитель в Чикагском университете и Ева Браун.

Килгор Траут на ум не приходит. Что я больше всего любил в Килгоре Трауте, так это его чувство собственного достоинства. Оно не ломается. Мужчинам случается любить мужчин, и на войне, и в мирное время. Я любил еще своего фронтового друга Бернарда В. О’Хару.

Многие люди терпят неудачи из-за того, что их мозг, их три с половиной фунта пропитанной кровью губки, их корм для собак не работает как следует. Такой вот простой причиной могут объясняться все неудачи. Некоторым людям просто фатально не везет! Такие дела.

У меня есть кузен, мой ровесник. Он тоже учился в Шортриджской школе, и учился из рук вон плохо. Он был несчастный двоечник, очень добрый человек. Как-то раз он пришел домой с совершенно ужасными оценками. Его отец просмотрел дневник и спросил: «Что это, черт возьми, означает?» Мой кузен ответил: «Разве ты не знаешь, папа? Я – тупой, я – просто тупой…»

Чтобы вы не расслаблялись, расскажу вам еще одну историю. Мой двоюродный дедушка по матери Карл Барус был основателем и президентом Американского физического общества. Многие годы дедушка был профессором. Я никогда не встречался с ним. А вот мой брат встречался. До лета 1996 года мы с Берни считали его безобидным человеком, прилагавшим свои скромные усилия к тому, чтобы род людской сделал очередной шаг в понимании природы.

И вот в прошедшем июне я попросил Берни рассказать мне, какие конкретно, пусть небольшие, открытия сделал наш знаменитый предок, чьи гены Берни в столь полной мере унаследовал. Берни глубоко задумался, Берни несколько часов морщил лоб. Берни был ошеломлен. Он понял, что дядя Карл, чей пример вдохновил его стать физиком, ни разу не рассказал ему, что он сам открыл. Берни был вдвойне ошеломлен тем, что понял это так поздно.

«Я поищу его работы», – сказал Берни.

А вот теперь держитесь!

Штука вот в чем. Примерно в 1900 году дядя Карл экспериментировал с рентгеновским излучением и радиоактивностью при конденсации в пузырьковой камере, деревянном цилиндре, наполненном туманом. Туман делал сам дядя Карл. Он все исследовал и опубликовал статью, где утверждалось, что ионизация относительно мало влияла на процесс конденсации.

Примерно в то же время, друзья и сограждане, шотландский физик Чарльз Томсон Риис Вильсон провел похожие эксперименты с пузырьковой камерой, сделанной из стекла. Он выяснил, что ионы, возникшие под влиянием рентгеновского излучения и радиоактивности, оказывают преизрядное влияние на конденсацию. Он напечатал работу, в которой уничтожил дядю Карла. Тот, оказывается, игнорировал грязь, отстававшую от деревянных стенок его камеры, туман делал допотопными методами и к тому же не защищал его от электрического поля рентгеновского аппарата.

Вильсон продолжил свою работу и достиг того, что траектории заряженных частиц стали видны в его камере, которую с тех пор называли камерой Вильсона, невооруженным глазом. В 1927 году он получил за эту работу Нобелевскую премию по физике.

Наверняка дядя Карл чувствовал себя, как последнее дерьмо!

56

Как истинный луддит, каким были Килгор Траут и сам Нед Лудд – вероятно, вымышленный рабочий, который громил машины, предположительно, в городе Лейчестере, Англия, в начале девятнадцатого века, – я все так же пишу на механической пишущей машинке. Но даже так я на несколько поколений опережаю, с технологической точки зрения, Уильяма Стайрона и Стивена Кинга, которые, как и Траут, пишут ручками на желтой бумаге.

Я правлю написанное ручкой или карандашом. Я приехал на Манхэттен по делу, я звоню женщине, которая многие годы перепечатывает мои рукописи. У нее тоже нет компьютера. Подарить ей его, что ли? Она переехала из города в глубинку. Я спросил ее о погоде и тому подобных мелочах, например, прилетали ли к ее кормушке новые птицы, пробрались ли к ней белки и так далее.

Да, белки нашли новый способ добираться до кормушки. Если понадобится, они выделывают штуки почище цирковых акробатов.

Когда-то у нее болела спина. Я спросил у нее, как она себя чувствует. Она ответила, что в порядке. Она спросила меня, как поживает моя дочь Лили. Я ответил, что Лили в порядке. Она спросила меня, сколько ей сейчас лет, и я ответил, что в декабре ей будет четырнадцать.

Она сказала: «Четырнадцать! Боже мой. Боже мой. Мне кажется, что еще вчера она была грудным ребенком».

Я сказал, что у меня есть для нее несколько страниц. Она сказала: «Хорошо». Я отправлю их ей по почте, поскольку у нее нет факса. Ага, вот оно снова – подарить ей его, что ли?

Я все еще стою на третьем этаже нашего дома. Лифта у нас нет. И вот я иду вниз со своими страницами, топ, топ, топ. Я спускаюсь на первый этаж, где находится офис моей жены. Когда она была в возрасте Лили, ее любимым чтивом были рассказы о девочке-детективе Нэнси Дрю.

Нэнси Дрю для Джилл – это то же самое, что для меня Килгор Траут, и поэтому Джилл спрашивает: «Куда ты собрался?»

Я отвечаю: «Иду на почту отправить письмо».

Она говорит: «Ты же вроде бы не бедствуешь. Почему бы тебе не купить тысячу-другую конвертов и не держать их у себя в ящике стола?» Она думает, что в ее словах есть логика. У нее есть компьютер. У нее есть факс. У нее есть автоответчик, и поэтому она узнает все важное вовремя. У нее есть ксерокс. У нее есть все это барахло.

Я говорю: «Я скоро вернусь»

И вот я выхожу в окружающий мир! Кого там только нет! Голубые! Охотники за автографами! Наркоманы! Люди, делающие настоящее дело! Может быть, девица, которую я в два счета соблазню! Сотрудники ООН и дипломаты!

Наш дом находится неподалеку от ООН, и поэтому вокруг много людей, похожих на иностранцев. Они садятся в неправильно припаркованные лимузины или вылезают из них, пытаются изо всех сил, как и все мы, сохранить свое чувство собственного достоинства. Пока я медленно проходил полквартала к газетному киоску на Второй авеню – там еще продаются всякие канцелярские товары, – я мог бы, если бы захотел, почувствовать себя Хэмфри Богартом или Петером Лорре из «Касабланки»[43], третьего самого великого фильма за всю историю кино. Почему? Потому что вокруг все эти иностранцы.

Самый великий фильм, как знают все, у кого хотя бы полчерепа набито мозгами, это «Моя собачья жизнь»[44]. Второй фильм – это «Все о Еве»[45].

Тем не менее есть шанс, что я увижу Кэтрин Хэпберн, настоящую кинозвезду. Она живет в одном квартале от нас. Когда я с ней здороваюсь и представляюсь, ома всегда отвечает: «О, так вы тот самый друг моего брата». Я не знаком с ее братом.

Нет, сегодня не повезло, ну и черт с ним. Я – философ. Кем же мне еще быть.

Я иду в газетный киоск. Небогатые люди, проживающие свои жизни, не стоящие того, стоят в очереди за лотерейными билетами. Все хранят свое достоинство. Они притворяются, что не знают меня. Как же, поверил я. Я знаменитость, меня все знают.

Киоском владеет семейная пара. Они индусы, честное слово! Индусы. У женщины между глаз крошечный рубин. Ради того, чтобы на это посмотреть, стоило пройти квартал. Кому здесь конверт?

Вам следует помнить – поцелуй все еще поцелуй, а вздох – все еще вздох.

Я знаю этот индусский киоск не хуже его хозяев. Не зря я изучал антропологию. Без помощи хозяйки я нахожу конверт восемь на двенадцать, одновременно с этим вспоминаю шутку о бейсбольной команде «Чикагские псы». Ходили слухи, что «Псы» переезжают на Филиппинские острова, где их переименуют в «Манильские листовертки». Насчет «Бостонских красных гетр» это тоже была бы неплохая шуточка.

Я встаю в конец очереди и начинаю болтать с покупателями. Они тоже пришли не за лотерейными билетами. Подсевшие на лотерейные билеты люди – надежда и нумерология давно спустили с них семь шкур, – если судить по их поведению, вполне могут страдать ПКА. Вы можете задавить такого большегрузным грузовиком. Он не заметит.