Славомир Мрожек - Валтасар Страница 29

В течение нескольких недель я наблюдал, как люди пробуждаются от наркотического сна и затем бурно радуются — хотя и стараются это скрыть. Первые признаки сбоя я заметил, когда, еще ни о чем не зная, получил задание выехать в Силезию — как обычно, за материалом для статьи. Шатаясь по предприятию, я чувствовал неуловимую, но несомненную перемену в настроении людей — и не мог найти этому объяснения. Вернувшись в Краков узнал, что случилось.

Когда Сталин умер, в Польше началась оргия лицемерия. Я не видел никого, кто бы сожалел, что Сталина уже нет в живых. В последние годы своего правления он допек всех. Даже у ярых приверженцев находились к нему претензии, в которых они признались только после его смерти. И всех объединяло одно — страх перед будущим. Для противников Сталин был извергом, но будущее без него внушало им смутные опасения. Для сторонников он был отцом родным, и будущее без Сталина… Нет, этого они даже представить себе не могли. И тем, и другим нужно было время, чтобы свыкнуться с мыслью о возможном преемнике.

Те, кто ненавидел Сталина, не могли в этом признаться, поскольку любой из окружающих мог оказаться стукачом. Поэтому лицемерили. Те же, кто перед ним преклонялся, наперебой демонстрировали свое отчаяние, стараясь перещеголять друг друга. В результате, Сталина, даже после его смерти, боялись все. Но никто не жалел.

Вся эта история выглядела как трагикомический фарс с Советским Союзом в главной роли. Любой ценой старались помешать широкому распространению известия о смерти вождя народов. Разумеется, безрезультатно. Отсюда все эти опровержения, эти «да, но все же…». Словно некое признание вины: да, мол простите, но Сталин все ж таки умер. В соответствии с жанром Польша наблюдала за событиями с постной миной, тогда как настроение неуклонно поднималось.

После смерти Сталина в Польше начался процесс, который можно назвать «от капитализма к коммунизму и обратно». В Мексике я долго колебался, решая, возвращаться ли в Польшу, но посчитал, что коммунизм в Польше уже кончился, и вернулся. Я вернулся, но и поныне не уверен, что дело обстоит именно так. Существующая в Польше демократия — не то же самое, что укоренившаяся в веках демократия западных стран.

Я сознаю, что для меня — бывшего гражданина Народной Польши — фраза «от капитализма к коммунизму и обратно» звучит дурно и неуклюже из-за слова «капитализм», хоть я и считаю коммунизм величайшим злом. Это один из элементов подсознания, укоренившийся во мне по принципу рефлексов собаки Павлова. Такие рефлексы свойственны значительной части поляков, которым в 1945 году было по пятнадцать лет.

Поэтому скажем так: с течением времени общество все больше освобождалось от чар коммунизма. Во всем, даже в забавах и развлечениях. Именно после смерти Сталина в Кракове начались перемены. Прежде всего в Доме литераторов. Я уже не помню, кому в голову пришла эта идея, но в столовой — переименованной потом в кафе — стали устраивать неофициальные сатирические вечера. Каждую субботу там собиралось избранное общество — ужинали, слушали сатирические произведения в исполнении коллег-писателей. А потом — страшно подумать! — танцевали.

Сатирические программы готовили более старшего поколения. Они тогда казались мне дряхлыми. На самом же деле пребывали в расцвете сил. Так получилось, что я среди них был единственным молодым — по крайней мере, до некоторых пор. Когда началась моя ресторанная карьера, мне не исполнилось и двадцати трех. Наименование «сатирик» прилипло ко мне прежде, чем меня стали считать писателем. Впрочем, я ничего не имел против. В общем, я начал участвовать в сатирических вечерах. Стал популярным, и моя слава захватила более широкие круги — Краков был тогда маленьким городом.

Пристанищем для тех, кто ложился спать утром, служили три ночных ресторана: «Варшавянка», «Французский отель» и «Феникс». За одну ночь, бывало, мы большой компанией наведывались во все три по очереди. Как говорит само слово, общественная жизнь требует общества. Круг моих знакомых быстро расширился. Я имею в виду не только тех, кого каждую ночь встречал в кабаках, но и более поверхностные знакомства. Например, университетских профессоров, с которыми раскланивался на улице. А также тех, кто со всеми на «ты», целыми днями сплетничает по телефону и часто попадается на глаза — опять же ночью, в тех же ночных ресторанах. Таких в Кракове было очень много.

Где компания — там и бутылка. С этим у меня проблем не было. Правда, я приобщился к крепким напиткам поздно, на двадцатом году жизни, но потом наверстал. Когда переехал в Варшаву, у меня к полудню уже начинали дрожать руки — значит, если не выпью хоть рюмочку, будет плохо. За границей это прошло.

Ночные рестораны, кабаре и прочие увеселительные заведения постепенно множились. Первым появилось кабаре «Пивница под Баранами»[101], в его героическое становление и я внес свою лепту. Но следует добавить, мое участие было весьма скромным, несравнимым с участием многих других, чьи имена навсегда будут связаны с этим кабаре. При мне появилось и кабаре в «Яме Михалика», но без моего участия. А потом я переехал в Варшаву.

Летом 1953 года группа студентов из Краковского ГВТУ[102] после выпускных экзаменов уехала по контракту в Гданьск. В группе были Цыбульский, Кобеля, Билевич, Ендрусик — и многие другие. Среди них и Лешек Хердеген со своей тогдашней женой Зачикувной. Потом оба вернулись в Краков. В 1955 году они работали актерами в Старом Театре, а Лешек дополнительно сотрудничал с «Жиче литерацке».

Лето я провел на Мазурах[103]. Оставаясь в штате «Дзенника», я сохранял за собой все привилегии «трудящихся», включая право на путевку в дом отдыха. Там я ужасно скучал, но позже оценил слова песенки Войцеха Млынарского «Отдыхаем в гуральских лесах». Я бы не вспоминал об этом, если бы не бухгалтер из Силезии, с которым я делил двухместный номер. Через пару дней знакомства он признался мне, что служил в вермахте, и начал рассказывать про войну. Служил он в горной артиллерии, между прочим, и в Крыму. Он слишком часто вспоминал, как его батарея палила «прямой наводкой», и тогда русская пехота, идущая в наступление, на его глазах превращалась в нашинкованную капусту, летающую в воздухе. При этом оживлялся, глаза у него блестели, и я не мог отделаться от впечатления, что бывший вермахтовец — ныне бухгалтер — склонен к садизму. К счастью, за две недели он не причинил мне никакого зла, но попрощался я с ним без сожаления.

Из этой истории я извлек урок: польский народ состоит не только из рабочих и крестьян, которых следует любить, и их врагов, которых следует ненавидеть. Тут дело посложнее. Польский народ — это, например, и такие вот силезские бухгалтеры, и непонятно, что с ними делать. Мне ведь не пришло в голову донести на соседа.

Для меня наступило время переоценки ценностей. От незначительных открытий — к полному осознанию происходящего, и как завершение — бегство (будем называть вещи своими именами) за границу.

К моему сталинскому — или послесталинскому — периоду я отношу и передвижную антиимпериалистическую выставку. Точно не помню, когда она проходила — в 1952 или 1953 году. В пользу первой даты говорит идиотская кампания с колорадским жуком, которая была отражена на выставке. Соединенные Штаты обвинялись в том, что якобы во время Корейской войны их авиация рассеивала над Польшей колорадских жуков — опасных картофельных вредителей. Каждую неделю «на места» отправлялись специальные отряды — на поиски зараженных зон. Американская авиация будто бы действовала по ночам, преимущественно над территорией Воссоединенных земель. Что делала ночью героическая противовоздушная оборона и польские истребители — неизвестно. Степень оболванивания населения пропагандой превышала даже уровень глупости самого населения. Наряду с актуальной атакой на «колорадского вредителя» выставка изобиловала всеми антиимпериалистическими жупелами того времени: дискриминация негров, обнищание пролетариата, разложение общества, падение нравственности. Я ходил по выставке со смешанными, типично социалистическими чувствами. Но подозреваю, что другие испытывали чувства более цельные и радостные. Несмотря на неимоверные старания прессы и неутомимость сатириков, подающих кока-колу как «типичный продукт империализма, цель которого — плановое отравление общества», слава этого напитка достигла и наших берегов. Начитавшись лозунгов об «отравлении общества», каждый непременно хотел хоть разок глотнуть божественной отравы. У павильона, где можно было осуществить заветное желание, собиралась внушительная толпа. Но все помалкивали, поскольку выставка кишела агентами УБ в штатском. Фотографии, представляющие «обнищание пролетариата» и «падение нравственности», тоже пользовались исключительным — хотя и несколько меньшим — успехом. Я уходил с выставки все с теми же противоречивыми ощущениями. Официально я был доволен, что с социализмом все в порядке, но в душе радовался, что есть еще на свете надежда.