Алексей Качалов - Ампутация Души Страница 29

— Хм, народ. А здесь все только на салатики налегают — у всех несварения от частого пережора.

— А народ с голоду пухнет, — почему-то вспомнил Деснин увиденное в Василькове.

— А чего нам народ? Пусть хоть весь передохнет. Да и нет народа — быдло одно. Хотя, кто делает это быдло? Мы и делаем.

Ж выпил и закинул руку на плечо Деснину:

— Слушай, Николай, нравишься ты мне. Ты ведь первый, кто прямо сказал, что вот все это (Ж обвел руками галерею) отстой. Я это не забуду. Да, все это — говно. А знаешь почему? О, щас я тебе весь расклад дам. Ты уж, это, меня извини, не к столу будет сказано, но я скажу. Понимаешь, мы пожираем культуру, перерабатываем ее, перевариваем. А после переработки сам знаешь, что из организма выходит. Отбросы, так сказать, производства. А по правде, с тех пор как культура отбросила от себя культ и сделала культ из себя самой, она и есть отброс. Но деградация культуры, скажу я тебе, всего лишь следствие деградации общества. Свобода! Искусство дохнет от свободы. Думаешь, это все просто так появилось? Нет! В основе любого направления искусства всегда лежит та философия, которая на данный момент отражает мировоззрение большинства. Конец тысячелетия, усталость века, загробные настроения. Отсюда и картины такие. Короче, тлен разложения и нравственная вонь гниющей души. А все эти художники, вся эта эстетствующая падаль это все и выражает. Прально? — гаркнул Ж в ухо ближайшему соседу.

— Естес-ственно, — согласился тот, хоть и не слушал о чем речь.

— Во. Искусство — это не развлечение, а сложная работа над собой. А зачем напрягаться, думать? Делай деньги и живи как животное. При капитализме человеком быть вообще необязательно. А потом Бобок — и все, и никаких проблем. Настоящее искусство порождает душевные потрясения, а нынешним людям и трясти-то нечего. Тех, кому мало просто бухнуть и потрахаться, надо удивлять, чтоб они воскликнули «Вау!» и только-то. Художник нынче шут, и призван развлекать, а не потрясать, отключать людям мозги, а не заставлять думать.

— Это из твоей книги, что ли? — поинтересовался Деснин.

— Хм, из книги. Только из другой, и я ее давно сжег к черту.

— Зачем? — удивился Деснин. — Ведь правда же.

— Может и правда, но кому эта правда нужна? Да после такой правды я без работы останусь. Нет уж. Лучше восхвалять все это говно, чем сидеть без рубля… Вон, вон, смотри, клиент созрел.

— А че, — кричал один из подвыпивших спонсоров, ковыряя пальцем в зубах, — мы тоже не лыком сделаны. Щас мы вам устроим искусство. Натюрморт, блин.

С этими словами спонсор — бритоголовый жирный мужик — снял со стола поднос с лоснящимся от жира поросенком и поставил его на пол.

— Холст тащите! — орал он. — Вот, вот, тут поставьте, ага. Крепче, крепче держите.

Спонсор прицелился и хлестким ударом щечкой зафутболил поросенком в холст.

— Принимай картину, — орал он. — «Поросенок в собственном соку», писано жиром, гы-гы-гы!

Публика завелась. Кто-то сдернул одну из скатертей — все полетело на пол. «Автор» орал, что это тоже актуальное искусство, но его не слушали — пустились в пляс. Попсовая группа из педерастообразных мальчиков, которая до этого играла какую-то дрянь в живую, отчего звучала отвратительно и портила аппетит, залабала что-то заводное. В отплясывании особо усердствовал непонятно с какого бока присоседившийся представитель горадминистрации, как он сам представился.

— Ну как пирушка? — спустя какое-то время подскочил Ж к Деснину.

— Да ничего. Меня только вот этот пидор смущает.

— Я не пидор, хам! Я артист! Я деятель искусств! — возмутился одутловатый мужик, предлагавший Деснину найти уединенное местечко.

— Нос утри! — приказал ему Ж. — У нас здесь кокаин не приветствуется. Это тебе, Люба, не ночной клуб.

— И что это мы сегодня такие сердитые? — засюсюкала Люба. — Лизни-ка, Феликс, марочку — сразу добрым станешь.

— Будешь? — спросил Ж у Деснина. — У него вообще-то хороший товар. Просто Андрей Леонидович не приветствует распространение в клубе. Для этого других мест хватает… Вот черт! Те-ле-ви-де-нье, — по слогам пробормотал Ж, заметив у входа съемочную группу. — И где их раньше черт носил? — причитал он, хлеща себя по щекам, чтобы хоть немного протрезветь. — Теперь болтать придется. Я ненадолго.

От икры уже тошнило, да и коньяк не лез в горло. Деснин сидел за столом подопря голову рукой и тупо разглядывал очередную певичку, у которой кроме длинных ног и силиконовых грудей все прочие профессиональные достоинства начисто отсутствовали. Совсем скоро появился Ж, решивший, что проще притащить съемочную группу за стол, а те уж сами потом соорудят сюжет.

— Ну как поет? — спросил он, проследив взгляд Деснина.

— Никак, — мотнул головой тот.

— А знаешь, как появляются все эти мальчики и девочки? Вот трахает себе какой-нибудь богатенький ее или его. И думает: я — все, а то, что рядом со мной — ничто. Непорядок. Как исправить? Сделать из ничего конфетку. Чтобы ее по ящику казали, все хотели, а трахал один я. Да. А когда дутая звезда поверит, что она и в самом деле звезда и начнет зазнаваться, деньги ей обрубают и она становится снова ничем. Жалко мне их всех… А этого-то кто сюда пустил? — обратил внимание Ж на двойника Ленина в кепке и трусах. Деснин приметил его ранее: «Ленин» нудно приставал к каждому и предлагал показать орудие пролетариата всего за сто баксов. Перед теми, кто соглашался заплатить, он снимал штаны и вилял своим членом. Как раз сейчас он махал орудием (должно быть бесплатно) перед классовым врагом — жирным попом в рясе. Тот что-то гундосил и открещивался от орудия вилкой.

— А этот откуда? — удивился Ж на попа. — У, дармоеды.

Он подскочил к «Ленину» и бесцеремонно оттеснил того в сторону. Затем подсел к попу и предложил тому что-нибудь спеть. Тот с готовностью заорал дурным голосом «Многие лета», перекрывая даже попсовый мотив.

— Иди, иди сюда! — звал Ж Деснина, когда поп закончил. — Вот сюда, сядь, угу. — Ж был уже совсем пьян и то и дело икал. — Николай, ты посмотри кругом. Постмодернизм — он же везде, понимаешь. Дьявол — обезьяна Бога, а постмодерн — обезьяна искусства. Пародия, понимаешь, издевательство надо всем. Демократия, толерантность, общечеловеческие ценности, а на деле — одно сплошное уродство, ведь урод — это пародия на нормального человека. Понимаешь, повсюду возведение уродства в ранг достоинства — гомики и лесбиянки, кастраты и дауны. А нормальный человек, без изъяна — ненормальность. Во, в чем она, философия-то теперь.

Ж еще выпил и, шмякнув стопкой о стол, прокричал:

— И всех этих уродов настрогал я!.. При финансовой поддержке Андрея Леонидыча, конечно. Слушай, Николай, а хочешь, мы из тебя художника сделаем? Или музыканта? Нет, лучше писателя — биография у тебя подходящая. Ты не бойся. Писать ничего не надо. Все уже написано — одной харизмы хватит. А? Будешь только ходить по презентациям, премии получать да хвалить спонсоров. Андрея Леонидыча — в первую очередь. А че? У меня уже статья наклевывается: человек сидел в тюряге десять лет и писал романы.

— Не десять, а семь, — поправил его Деснин.

— Не, лучше десять. Ты за что сидел-то?

— За убийство.

— О! Самое оно. Писатель-убийца. Да про тебя самого роман можно написать! Пойдет как автобиографический. А то и самого писать научим. Здесь гениальность не нужна и даже опасна. Впарим все и сошлемся на рынок и рейтинги. Главное — пропаганда и харизма чтоб была, понимаешь. А то все эти графоманы — доходяги сплошные. Таких на телик не пускают — нефотогеничны. А ты бы…

Но Деснин уже не слушал. Он был пьян и рассеянно наблюдал, как пиршество постепенно перерастает в оргию.

— В сауну, к девочкам! — орал кто-то.

— К мальчикам! — был не согласен другой.

Глава IV

Страхи скипидарыча

Чем все закончилось, Деснин не помнил, так как очнулся уже в поезде.

— Алло, твоя станция, подъезжаем, — трясла его за плечо проводница.

Деснин с трудом присел на полке и пробормотал:

— А как я здесь…

— На такси прямо к поезду подвезли. Денег сунули. Сказали высадить здесь.

— Где «здесь»?

— У Василькова. Сам все твердил спьяну. Давай, шевели костями-то. Стоим две минуты.

Деснин ступил на полустанок, пригляделся. Действительно, его ссадили у Василькова — в Печужске. Уже смеркалось, а до самого Василькова было еще топать и топать, причем предстояло пройти через кладбище. Впрочем, это нисколько не пугало Деснина, особенно после того, как он заправился пивом в единственном еще не закрывшемся ларьке.

«Вот ведь, — соображал пьяными мозгами Деснин, шагая по улицам райцентра, отходившего ко сну, — хотел к Юльке ехать, а занесло сюда. Опять этот Скипидарыч пристанет. А что я ему скажу? Мокрый мертв, а до правды я так и не докопался. Все только еще сильнее запуталось. Прав Вован. Не в свое дело я влез. Расскажу, что знаю, Скипидарычу — и домой. Все, хватит с меня».