София Блейк - Шлюха. Любимая Страница 29

— Без проблем!

И мы поехали в аэропорт, куда я даже не стала заходить, высадив Альбиноса у зала вылетов. Вышла сама, чтобы попрощаться.

— Если я вернусь, встретишь меня здесь, — сказал Альбинос напоследок. — А если случится что–то… непредвиденное, отдашь деньги жене. Передашь через Брюхо.

— Сплюнь, — сказала я.

Альбинос подхватил чемодан, поставил его на тележку и послушно сплюнул. Я постояла рядом с машиной, пока он скрылся в толпе, потом села за руль и поехала в Вену, хваля себя за идею купить в Москве фальшивые права на имя Анны Лисовской.

Этой ночью Брюхо решил снизойти ко мне, навестив меня в комнате для гостей. Он лицемерно клялся, что жутко соскучился и мечтал все время оказаться со мной в постели, но я знала, что просто у Лики начались месячные, и я выполняю роль ее дублерши в качестве платы за гостеприимство. Теперь в наших отношениях не было и следа той нежности, которая мирила меня с ними полгода назад. И, конечно, разговор о ребенке больше не заводился. Что ж, все когда–нибудь заканчивается, и, пожалуй, мне не стоило жалеть о совершенном и, тем более, о несовершенном.

Брюхо, оказывается, знал и о планах Альбиноса продать мне «фольксваген». Он вообще всегда обо всем знал. Но, казалось, ему было все равно: он так и не привлек меня к одному из своих европейских проектов, на что я надеялась все время, пока находилась у него в гостях. Не знаю, зачем ему было вообще нужно, чтобы я околачивалась рядом. Возможно, он сам себе даже не задавал подобных вопросов, а просто видел во мне еще одно развлечение в своем скучноватом австрийском мирке. После того, как мы провели вместе ночь, я не почувствовала ни малейшей перемены в его отношении — похоже, мне позволялось жить в огромном доме и питаться за хозяйский счет, но время сколько–нибудь серьезных планов в отношении меня уже миновало. По всему выходило, что я просто теряю дни, и, значит, порочный круг следовало разорвать.

Наобум я позвонила своему старому знакомому — писателю, жившему, как я уже говорила, в Германии. Он регулярно заходил в наш салон еще давно, объявляясь в Москве, а потом и в «Носорог», но теперь как раз оказался в Берлине и сразу ответил, когда я набрала его номер.

— Соня? Мармеладова? — удивился он, не сразу узнав мой голос. — Ты в Австрии, судя по номеру?

Я совсем не симпатизировала анемичной проститутке из романа Достоевского, но желания клиента надо, по возможности, выполнять: писателю нравилось называть меня так, а мне было, по большому счету, все едино. В принципе, те, кто платил мне деньги, знали меня как Сильвию, но для такого человека я сделала исключения и открыла ему великий секрет — свое настоящее имя, отчего–то приглянувшееся в позапрошлом веке Федору Михайловичу.

Словом, писатель весьма оживился, услышав, что я нахожусь неподалеку от него. Он сказал, что как раз едет в Нюрнберг, чтобы участвовать там в заседании Пен-клуба, и было бы просто замечательно, если я смогу приехать туда. Я не стала корчить из себя занятую бизнес-вумен, которой я, собственно, еще и не стала, а сказала ему, что встретиться будет здорово, если он обещает уделить мне время и показать настоящую Германию.

И он, как ни странно, пообещал.

Брюхо, как мне показалось, без всякого сожаления пожелал мне хорошенько развеяться и добавил, что двери его дома всегда для меня открыты. Напоследок он подарил мне пятьсот евро, от которых я решила не отказываться. Я купила карту автомобильных дорог Европы и, загрузив свой единственный чемодан в багажник, распрощалась с австрийской столицей. Все было как–то легко, просто, совсем без надрыва, только вот на душе моей лежала корочка стылой грусти, как на осенних лужах в России после заморозков.

И поэтому настроение мое тоже разнилось с цветущей апрельской местностью, по которой я ехала в Линц и дальше — в Германию. Еще несколько лет назад я была бы безумно счастлива, разъезжая вот так свободно по странам, куда мне был запрещен въезд. Но видимо правда заключается в присказке, по которой человеку достается нечто хорошее именно тогда, когда в нем пропадает нужда. Я не знала, что делать со своей свободой, с отсутствием любви и деньгами, количество которых позволяло мне пару-тройку раз перекусить, заправить машину, да переночевать несколько ночей в скромной гостинице. И что будет со мной потом?

Хотя вокруг меня сменялись один за другим прекрасные пейзажи, в долинах росли весенние цветы, а на холмах высились древние замки, я уже знала, что люди здесь живут гораздо однообразнее, чем у нас в России. Все они озабочены тем, чтобы не потерять работу, все законопослушны и приучены платить налоги. Их ждет достойная старость, покрытая медицинской страховкой, большинство из них откладывает деньги, чтобы раз в год путешествовать, а хорошие дантисты будут поддерживать их улыбку до самого конца. И по большому счету, мне совершенно не о чем и незачем разговаривать ни с одним из них. И для чего тогда я забралась столь далеко от дома?

Нюрнберг находится в нескольких сотнях километров от австрийской границы. Я приехала в него вечером и по указателям добралась до старого города, окруженного крепостной стеной. Как раз пригодилась моя короткая шубка, в которой я прилетела из Москвы — было холодно не по-весеннему, и на узких средневековых улицах почти не встречались прохожие. Люди, правда, сидели в ресторанах, кофейнях и пивных, так что сквозь стекла этих заведений я могла созерцать их веселые беззаботные лица. Или они только выглядели для меня такими, потому что я сама была праздной чужестранкой в этом произвольно выбранном месте…

— Ты потрясающе выглядишь, — сказал писатель, когда мы, наконец, встретились.

— Ты тоже совсем не изменился, — соврала я, глядя на мешки, набрякшие у него под глазами, и на обвисающие, как у старого пса, брыли.

Честно говоря, японец Ирми был намного ближе к моему идеалу мужчины, да только что о нем вспоминать. Зато писатель буквально раздевал меня взглядом, и я приготовилась к тому, что он потащит меня в гостиницу, даже не вспомнив об ужине.

— Ты не голодна? — все–таки поинтересовался он.

— Сегодня я только завтракала.

— А! — разочарованно сказал он. — Ела когда–нибудь суп из бычьего хвоста?

— Как–то не приходилось.

— Ну, пойдем, угощу тебя.

И мы направились в многолюдный ресторан, где народ занимал едва ли не все деревянные лавки перед рядами грубых, но прочных столов. Официанты в белых передниках без промедлений приняли заказ, и мы стали пить пиво, ожидая, пока приготовится загадочный суп.

— В Германии люди приходят, чтобы поесть именно в такие места, — писатель сунул в рот коричневую душистую сигарету и смачно затянулся. — Здесь нет ничего гламурного, никаких изысков интерьера, музыки и прочей шелухи. Все предельно конкретно — ты пришел питаться, вот и набивай желудок.

— Тяжело тебе здесь, без духовной–то пищи?

— Не валяй дурака, — буркнул он. — Уже тридцать лет меня интересует лишь материальная сторона жизни.

— Хотелось бы на тебя взглянуть в семидесятом, — сказала я.

— Тебя тогда еще на свете не было, — напомнил он, усмехаясь, — и это к лучшему. Потому что такого супа, встреться мы тогда, ты бы не отведала.

— Аргумент железобетонный, — признала я.

Вскоре перед нами поставили тяжелые глиняные плошки, от которых шел изумительный пар. То, что суп действительно варили из хвостов, стало ясно, когда я обнаружила в нем круглые кости, как из позвоночника. Мясо внутри этих косточек оказалось изумительно нежным, и мы настолько увлеклись поглощением густого ароматного варева, что разговор наш надолго прервался.

После этого ночную прохладу я уже перестала ощущать, и мы шли пешком по ночному городу в отель, куда съехались матерые Пен-клубовцы на свой очередной симпозиум. В принципе, я запомнила этот вечер еще и потому, что, глядя на писательские лица, проникнутые собственным величием, мне и самой захотелось взять в руки перо и что–то значительное сочинить. Мой спутник общался с кем–то из знакомых (они все друг друга знали в Пен-клубе), а я сидела за коктейлем в гостиничном холле, слушая живые звуки рояля, на котором играл пожилой музыкант в смокинге. И впервые за долгое время я поймала себя на том, что думаю не о деньгах, и не о людских отношениях, и не о своем месте в этом мире, а просто мечтаю о высоком и прекрасном. И это было здорово!

Пен-клуб — это такая элитарная структура, куда не впускают молодых, или там недостаточно прославленных авторов, поэтому мирок сей организации весьма специфичен и преисполнен снобизма. Мой любовник был его старожилом и знал о нем практически все — так что мне повезло оказаться рядом с ним в такой обстановке. Он рассказывал мне истории и сплетни про знаменитостей, вроде Кундеры или Павича, развлекал меня поездками в разные примечательные места Франконии, так что я и не заметила, что пролетели несколько дней этой фантастической жизни, прежде далекой от меня, как звездный свет. Когда–то я была очень книжным ребенком, для которого мир замыкался литературой и спортом. Эти времена безнадежно канули в прошлое, но когда оказалось, что мне вроде бы не надо было ежечасно заботиться о хлебе насущном, я почувствовала, что вполне могу быть счастливой, только слушая музыку, разговаривая, путешествуя. То есть, еще могу оставаться нормальным человеком, а ни какой не гетерой.