Эли Визель - Время неприкаянных Страница 29

Диего поднял свой стакан:

— Выпьем за его здоровье!

Гамлиэль почувствовал, что должен вмешаться:

— Как может еврей не любить этого отважного рабби? Но твоя история, Яша, на этом не заканчивается: высказав Господу все, что лежало у него на сердце, он стал петь самую прекрасную, самую трогательную из наших молитв — Кадиш.

Наступила долгая пауза. Потом Болек спросил:

— Что мне ответить последнему еврею из деревни близ Бердичева?

Тут между «Сионскими мудрецами» завязался долгий спор: Яша отстаивал право мертвых на защиту, Гамлиэль — право юных на образование. Диего выдвинул компромиссное решение: предложить еврею нанять гоя из местных, чтобы тот сторожил кладбище. Комитет покроет эти расходы. И расходы на его эмиграцию.

Болек поставил на обсуждение следующий вопрос. Безутешная мама из одного грузинского городка взывала о помощи и просила совета: ее единственная дочь не может выйти замуж — там нет молодых евреев. Если бы ей прислали кого-нибудь… Дочь согласна, и она, мама, тоже.

Яша предложил связать ее с представителями любавичского движения. Они знали всех. Их отделения работали превосходно и эффективно, кроме того, у них был опыт разрешения подобных ситуаций: если будет нужно, они выпишут жениха из Израиля или Бруклина. Речи быть не может, чтобы еврейская девушка из хорошей семьи осталась без мужа. Кто знает? С Божьей помощью их потомство сумеет когда-нибудь утешить наш народ, рассеянный среди других.

Если бы обнаружить следы Евы было столь же легко, подумал Гамлиэль.

Из задумчивости его вывел голос Яши:

— Не знаю, где тебя сейчас носит, но знаю, что ты где-то далеко.

— Да, возможно, — признал Гамлиэль.

— У тебя нет для нас никакой забавной истории? Ты не любишь смеяться?

Гамлиэль опустил глаза. Он хотел было сказать, что любит смеяться, лишь когда испытывает отчаяние, однако предпочел дать не столь театральный ответ:

— Да нет, смеяться я люблю… только не знаю когда.

Ева рассеянная. Ева внимательная. Первая истинная любовь Гамлиэля? Именно она, не Эстер? Невозможно их сравнивать. Эстер была как идея, как мираж. С ней ничего не могло осуществиться. Ева была серьезной, улыбчивой, любопытной: она рождала ощущение, будто живешь мечтой, вросшей в реальность. Будто бежишь от повседневности и достигаешь уровня неизъяснимой полноты с чувством тревоги, близким к экстазу.

Удар молнии? Да. Почему нет? Такое должно быть, раз об этом говорится и в Библии, и в романах. А Гамлиэль почти уверился, что меняет существование: вот-вот он преобразится в романический персонаж.

Долгое время он, юный и невинный, странствовал по прихоти дней в пространстве собственной жизни и убедил себя, что после потери Эстер никогда не полюбит вновь. Колетт? Это было в другой жизни, и это не было любовью. Брак по расчету, в силу обстоятельств? Прискорбный, злосчастный эксперимент. После развода он иногда позволял себе увлечься женщинами, особенно если это были брюнетки с темными глазами, чувственные обладательницы дара ночных обещаний. Он следовал за ними, обольщал их или предоставлял им возможность обольстить себя, наслаждался телесной радостью, которая заставляла его стонать и терзаться, ощущая свою вину. Ибо ради этого наслаждения ему приходилось устранять Эстер или, по крайней мере, окутывать ее дымкой, на какое-то время забывать. С Евой все было иначе. Он мог любить Еву, не порывая с Эстер, не предавая ее. Значит, его любовь к Еве была истинной, чистой и, почему бы нет, священной. Никогда не забудет он их первую ночь. Они приближались к постели рука об руку, будто к брачному ложу или к алтарю. В сердце Гамлиэля словно бы стенал ветер, хотя за окнами царила полная гармония. Не в силах укротить вожделение, уподобясь одержимому, он был охвачен неистовым желанием летать, танцевать, плакать, смеяться, тормошить своих живых и мертвых друзей, как если бы он готовился умереть в свою очередь, сказать «прощай» жизни, которая отныне может идти только под уклон. Утром, в предрассветный час, он повернулся к Еве и сказал:

— Я не знал, что способен удивляться самому себе. Я безумец, любовь делает меня безумцем. Посмотри: одно твое слово на заре, и я зажгу солнце, одно твое слово вечером, и я его потушу.

Они встретились на традиционном пасхальном ужине у Болека и Ноэми, которые по такому случаю собирали у себя только своих одиноких друзей. Сидя по левую руку от хозяйки дома, Гамлиэль мог видеть всех приглашенных, когда те, один за другим, читали нараспев драматическую историю об исходе евреев из Египта и о чудесных событиях, превративших их в свободный народ, обретший цель. Взгляд его привлекла чтица в скромном синем платье, чей глубокий и мелодичный голос пробудил в нем давние воспоминания.

— Она хорошо поет. Кто это? — тихонько спросил он у Ноэми.

— Я тебя с ней не познакомила? Верно, ты же опоздал, мы садились за стол. Ее зовут Ева. Это женщина особенная, смертельно раненная. Не пытайся ее соблазнить: она не для тебя. По ней не скажешь, но она немного старше тебя. Ее муж и дочь погибли в автокатастрофе. Мне не хотелось бы, чтобы ты заставил ее страдать.

Гамлиэль чуть было не ответил ей: за кого ты меня принимаешь? Но сдержался. К тому же наступила его очередь читать страницу из Агады[9] со словами Господа: «Это Я освободил вас от рабства, это Я покарал фараона, это Я предал смерти всех первенцев, Я, но не вестник, Я, но не серафим или ангел…» Здесь Гамлиэль прервал чтение и, согласно обычаю, приступил к комментарию:

— Я не понимаю этот отрывок. Господь словно хвастается тем, что совершил в Египте. Но что же ставит Он себе в заслугу? То, что погубил маленьких египетских детей? Воспользовался их страданиями, их агонией, чтобы смягчить сердце фараона? И Он хочет, чтобы мы Его благодарили? Нет, я не могу понять.

За столом все смолкли. Никто не ожидал столь суровых и, возможно, кощунственных слов от Гамлиэля, который всегда отличался сдержанной умеренностью в речах. Ноэми в смятении пыталась найти какую-нибудь реплику, чтобы разрядить обстановку, но Ева опередила ее:

— А я нахожу в этом отрывке большую мудрость, смысл, благородство. Господь обращается не только к евреям в пустыне, но и ко всем их потомкам. И к тем, кто подобен им. Следовательно, и к нам тоже. И что же Он нам говорит? Он говорит нам, что убийство детей — преступление столь ужасное, что лишь Он один может его совершить. Повторяю: Он один, и никто иной. В таком ракурсе этот короткий стих кажется мне прекрасным.

Сидевшие за столом от изумления зааплодировали. Смущенная Ева потупилась, словно коря себя за то, что осмелилась высказаться. Тут же завязалась ученая дискуссия об отношениях между Богом и человеком, о Его присутствии в истории и способности преобразовывать имманентность в трансцендентность. Болек встал на защиту Гамлиэля, процитировав слова одного из Мудрецов Талмуда, иллюстрирующие отвагу еврея, говорящего с Богом: тот также считал, что Господу можно сказать все. Слышал ли Гамлиэль слова своего друга? Он сидел молча, спрашивая себя, чем тронула его молодая вдова, к которой у него уже зарождалось чувство. Ничто в ней не поражало особой красотой. Ни круглое лицо, ни полная грудь. Но были в ней какое-то сияние, изящество, природная женственность, перед которыми Гамлиэль устоять не мог. И еще глаза: серо-голубые, мерцающие. И голос: влекущий, грудной, протяжный, успокаивающий, ласкающий.

Ноэми вернула его на землю:

— Остановись, Гамлиэль, остановись. Ты смотришь на нее неотрывно, желая полюбить или быть любимым? Послушайся моего совета: ищи в другом месте.

— Слишком поздно, — ответил Гамлиэль.

Ноэми с улыбкой покачала головой, в знак неодобрения и предостережения.

Гамлиэль наслаждался ее обществом. Болек и она стали частью его души. Чудесная пара: оба великодушные, сострадательные, не позволяющие себе укорять или судить. Если им хотелось выразить несогласие, они просто хмурили брови, словно удивляясь тому, что услышали.

У них была дочь Лия, которую они обожали. Особенно Болек: не будучи лучшим из мужей, отцом он оказался превосходным и жил только ради нее. Следить за ними, когда они играли в шахматы, было очень занятно: сначала Болек прилагал усилия, чтобы проиграть, а потом изо всех сил старался победить. Но он проигрывал все чаще, и тогда в нем побеждала гордость — гордость за дочь, которая превзошла его в талантах. Гамлиэль был убежден, что по утрам Болек, едва проснувшись, спрашивал себя: что мне сделать сегодня, чтобы Лия стала еще счастливей? Для него она была воплощением и прошлого, и будущего. Она делала его уязвимым и в то же время непобедимым. «Если с малышкой что-нибудь случится, я умру», — говорил он Гамлиэлю. Они никогда не ссорились, не злились друг на друга. Как удавалось Ноэми не ревновать? Гамлиэль порой ревновал. Он упрекал себя за то, что завидует другу — не столько счастью его, сколько отцовскому чувству. Если бы он женился на Эстер, был бы он так же привязан к ребенку, быть может, сыну? Но он не женился на Эстер. Близость с ней заняла мгновение поцелуя — порыв страсти между двумя волнами. Колетт? Да, она была его женой. Матерью двух его дочерей, его муки. Однако с тех пор, как семья его разрушилась, он жил почти холостяком, твердо решив избегать мимолетных связей с их вспышками влечения, которое оборачивается западней. Когда он оказывался в обществе какой-нибудь привлекательной и, главное, доступной женщины, ему достаточно было вспомнить Колетт, чтобы чувства его забили тревогу. У него не будет наследника? Тем хуже. Он умрет в одиночестве, и земля навсегда скроет его воспоминания, надежды и мечты: он уйдет в память Бога, не оставив следов в памяти людей.