Александр Мильштейн - Пиноктико Страница 29

Так что выходу скульптур в сад я как раз не удивился…

Только в голове мелькнули растущие на экране во всех направлениях дигитальные побеги, такой раньше был скринсейвер у моего компьютера…

Впрочем, я вспомнил, что когда он у меня впервые появился (разноцветные побеги, которые, ветвясь и разрастаясь, заполняют постепенно весь экран), я вспомнил про сад Морица…

Всё сходится в этом саду, подумал я, всё распускается… Карандаш вырастет, если посадить… Так что не надо им и рисовать, просто в землю воткнуть и всё…

А потому что сад Морица — полное пространство… Так же, как дом бывает — полная чаша, сад бывает — пространством… Пространство же называется полным, как известно, если в каждой его точке существует сходимость…

Старик сказал, что накануне у него в саду была большая сходка…

Он устроил вернисаж, на котором присутствовал сам обербургомистр…

А также некоторые всемогущие кураторы…

— Той-той-той, — сказал я, постучав по живому дереву, — той-той-той…

Какие-то сидели за столом под огромным платаном две-три непонятные дамы, вроде бы я раньше их и не видел… Так что это во всяком случае не было полное собрание женщин Морица — как я подумал было в первый момент (где-то на заднем плане моего внутреннего экрана мелькнул кадр из фильма: Берт Брехт сидел за длинным столом со всеми своими… Хотя тоже, впрочем, не со всеми, конечно… Я представляю, какой бы это был тогда стол, хе-хе… Но, по крайней мере, с восемью, что ли, своими женщинами), когда увидел, как Мориц сидит в центре композиции, положив ладони выпрямленных рук на белую скатерть…

Потом он поднял бокал и предложил выпить за Бетховена… Ну мы все и выпили, вай нот…

Вино было замечательным, Морицу его специально привозят из Прованса…

— Что ты теперь делаешь? — неожиданно спросил он у меня, и я чуть не поперхнулся… Раньше он никогда не задавал подобные вопросы, как-то сразу приняв меня в свой круг… В котором — это только так казалось… Что вращались не только художники… А на самом деле, как говаривал Бойс: каждый человек был художником…

А если учесть, что Мориц у Бойса и учился — в Дюссельдорфе… А уж потом переехал в Мюнхен, построил тут эту свою хижину с маленьким немецким садом — возле огромного Английского… То ничего удивительного, что для него слова учителя до сих пор остаются в силе, и каждый человек — художником…

Я тоже мало сомневаюсь в этой максиме…

Я больше сомневаюсь в её дополнении, сделанном Мартином Киппенбергером: «и каждый художник — человек».

В общем, я никогда не замечал, чтобы старик относился ко мне как-то пренебрежительно…

Или, скажем, как-то иначе… Чем к Флориану или к тому же Кристиану…

Но тут Мориц вдруг спросил меня, чем я занимаюсь…

А я возьми да и брякни, что начал, мол, что-то такое писать… Сам ещё толком не знаю, тагебух, роман, нон-фикшн…

— Не знаешь? — прервал меня Мориц с каким-то ехидным смешком. — Так я тебе подскажу. Ты попал в бух-штабен-зуппе[53], мой друг. С чем я тебя и поздравляю! Будешь теперь там барахтаться всю жизнь…

Я не ожидал от него таких слов и хотел сразу уйти, но Мориц вдруг оказался рядом со мной — с непомерной для его лет прытью, положил свои сильные скульпторские руки мне на плечи и не дал встать…

— Не обижайтесь на него, молодой человек! — сказала одна из его дам. — Просто Мориц с детства не любит писак…

— Ты не права, Аннелиза! — сказала другая. — Ты его не так давно знаешь, как я. Мориц не писателей не любит, а вот именно буквы. Потому что в детстве его насильно заставляли есть этот самый «буквенный суп». Поэтому он и грамоту не выучил — назло супу!

— Нет, он не любит писак! Я это точно вам могу сказать, потому что я сама писака, и Мориц меня за это не любит…

— За это? — улыбнулась её подруга…

— Ну конечно! А за что ещё можно меня не любить? Нет, не притворяйся, — сказала она обнявшему её после этого заявления Морицу…

— Аннелиза пишет статьи о культурных событиях для «Ночной газеты», — важно сказал Мориц. — Она в курсе всех событий, вообще — она регулировщица движения…

— Да уж, — вздохнула Аннелиза. — А с учётом того, что мои статьи там теперь выходят, как правило, с месячным опозданием… И они же ещё потом предъявляют мне претензии… Получая недовольные письма от людей, которые пошли на выставки, которых уже не было и в помине… То я уж и сама не знаю, кого я куда направляю и какие потоки регулирую… Смеёшься, Мориц? Тебе всё смешно… А это грустно на самом деле… Это старость, мой дружок.

— Наоборот, Аннелиза, это расцвет. Ты покорила пространство и время!

— О да, — грустно сказала она. — Что там я покорила… Я даже тебя не смогла покорить…

— Ну, меня невозможно… Никогда не гонись за тем, что невозможно поймать… Но вот эти потоки людей, которые запутались благодаря тебе в пространстве-времени… Йенс, тебе не кажется, что это смешно? Так вот, про писателей. Я не считаю, что слово и картина воюют друг с другом. Я знаю, что есть много людей, которые считают: идёт война. Но я не из их числа. Так что всё неправда, и что я писателей не люблю, и… Что якобы переел в детстве бухштабензуппе… Да я не доедал в детстве, мягко говоря, голодал, и такой суп мне мог тогда только сниться…

Тут обе дамы его прервали, и они все вместе заспорили о чём-то военном или послевоенном, а я воспользовался этим и ушёл — незаметно встал, прошёл за деревьями и выскользнул за ворота…

Я вышел из сада — в сад… Огромный, самый большой, наверное… В Европе… Разбитый в 19-м веке, чтобы отвлекать народ от мыслей о революции… Английское средство — ландшафтный парк…

Я не стал туда углубляться… Я вернулся на асфальтовую часть города, наугад зашёл в какую-то забегаловку, взял в придачу к хеллесу сто грамм егермайстера… И это было только начало!..

Ночью я уже сам открыл ворота Морица и увидел, что там стоит пятнистый танк, освещённый… Хорошо ещё, если софитами…

Наверное, это был подбитый Йоргом американский танк, вполне может быть…

Но никаких знаков на нём не было, ни звёзд, ни свастик… Вообще никаких знаков…

Он въехал в сад, открылись люки, и из них посыпались парни в камуфляже… Я с удивлением узнавал в них жителей Домагштрассе…

По-моему, они называли себя маркировщиками… Или землемерами… Водомерами?

Нет, я вспомнил: маркшейдерами… Они показали нам официальную бумагу, в которой было написано, что всё предгорье подлежит теперь маркировке… Объясняя, что это означает, человек в камуфляже стал поочерёдно тыкать пальцем в коричневые и зелёные пятна своей формы, говоря при этом: «Вот это принадлежит микрокосмосу, а вот это уже макрос…» И так этот бред продолжался — а я уже во сне назвал бредом попытку искусственного устранения гетерогенности… Нашего пространства — причём любую его гетерогенность… Речь уже шла не столько об искусстве… Сколько о почве под ногами… О смерти и жизни… Которые так переплелись в этом городе… Что понадобилась маркировка… Один из маркшейдеров сказал мне, растягивая слоги на манер швулей… Или просто мюнхенских «пуси-пуси»: «Weißt du was Sigmund Freud immer sagte? «Es wäre so schö-ö-ö-öhn — in München zu sterben!»»[54]. Примерно с этого момента — или ещё раньше? — я уже понимал, что это сон… Но я не знал при этом, можно ли умереть во сне — если знаешь, что это сон? — и этот «страшный» вопрос мучил меня, пока маркшейдеры ходили по саду Морица с огромными циркулями, с миноискателями или счётчиками…

И не только по саду, они вошли в дом, исследовали печь, в которой Мориц плавит свои загогулины, а потом попросили меня показать им чердак…

На узкой винтовой лестнице маркировщик прошептал мне на ухо, что произошла революция, о которой так долго говорил художник по имени Джонатан[55]… И хотя он сам ненавидит весь этот мизерабельный сброд, называющий себя «современным искусством», но вынужден повиноваться… потому что они обладают страшной суггестивной силой… которую ещё больше усиливает буквенный суп… банку с которым получил каждый из жителей Домагштрассе…

Но оказалось, что выход, тем не менее, есть: когда мы взобрались на чердак Морица, этот самый парень открыл было рот… и вдруг стал распадаться — сначала просто на пятна камуфляжа, которые, как кирпичики паззла, — стали разлетаться в разные стороны…

Ну а я закричал дурным голосом и проснулся…

Когда я немного поворочался, мне снова показалось, что я лежу… на хлебных крошках, как это бывало не только в тот раз…

Когда я лежу на спине без сна, мне иногда кажется, что там, между лопаток — что-то елозит, что-то колется…

«Дженни, неряха, — бормочу я, — снова я должен из-за тебя спать на хлебных крошках…».

«Ты же просил почесать тебе спинку», — отвечает она… И я вскакиваю с кровати, зажигаю свет… В комнате никого нет…