Мария Галина - Медведки Страница 29

В ванной шумела вода.

Раз она подмылась, уже ничего не докажешь.

Разве что успела сбегать на какое-то их освидетельствование с утра, когда я спал?

Я провел пальцем по подошве гриндеров, как какие-то панцервагены, ей-богу. На гусеничном ходу.

Подошва была сухая. Грязь, которая засохла на ней, посерела и опадала сухой пылью.

Вряд ли она выскочила из дома растерзанная, босиком. Или все-таки выскочила? А сейчас отмывается в ванной?

Я потоптался у порога и пошел во двор отлить. Это, кажется, превращалось в традицию.

Взять ее за тонкую белую шею, сдавить руками. За круглую белую шею под черными волосами. И пускай она до последнего мига смотрит мне в глаза.

Я торопливо подтянул треники и оглянулся.

Мало мне изнасилования, теперь еще и убийство, чтобы уж наверняка?

Вода больше не шумела. Из кухни доносилось неразборчивое мурлыканье. Я осторожно выглянул.

Рогнеда в черном своем кружевном халатике, с волосами, обернутыми желтым пушистым полотенцем, пританцовывая, резала на доске.

Остро пахло свежими помидорами и укропом.

– Там йогурт есть, в холодильнике – сказала она, не обернувшись. И как только они ухитряются чувствовать, когда им смотрят в спину. – Будешь?

– Ага, – я наклонился и полез в холодильник, глаза мои оказались на уровне ее круглого зада, она ухитрялась так оттопыривать зад, что это было видно даже в свободном пеньюаре, или как там эта штука называется?

Я должен сделать ей предложение? Как честный человек?

Или это для нее обычное дело, все равно что чаю попить в компании лица противоположного пола?

Не то чтобы я хотел всю оставшуюся жизнь прожить с такой вот девицей, совершенно другого круга, других интересов, я даже не знаю, что она любит читать, может, она вообще ничего не читает, кроме рекламных проспектов? Они переговариваются на каком-то своем языке, чужие, непонятные посторонним коды, кто не наш, того в топку. Или пусть выпьет йаду. И вообще ктулху фтагн. Или Ктулху – это уже не модно? Вообще какая-то, я не знаю, профурсетка, папа любит это слово, хотя я так и не удосужился спросить у него, что это значит, но явно что не нашего круга. Может, учащаяся профтехучилища, колледжа, как они теперь говорят? Стилистка, мать ее. Да, кстати, насчет матери. У нее же родня. Она же дочка Сметанкина. Я переспал с дочкой Сметанкина. Ну и ну!

А ведь папа будет доволен. В смысле, мой папа. Она ведь по-своему красивая. Папа будет гордиться. Выдрючиваться перед ней. Объяснять, что это он крутой, а я – ничтожество. Ладно, пускай себе.

А уж как он обрадуется, если ему рассказать правду! Что она – дочка его любимого Сметанкина и мы все теперь – одна большая семья.

Если это правда, конечно.

Я уже понял, что от нее правды не дождешься. И от Сметанкина.

Я напомнил себе, что они хищники. Может, даже убийцы. Это просто часть плана. Я на ней женюсь, потом со мной что-то случается, и она совершенно законно наследует квартиру. Элементарно, Ватсон.

Я отодрал крышечку от йогурта, внутри он был бело-розовым, как платье невесты. Тьфу ты.

Она настрогала целую миску салата – вчерашний, получается, уже сожрали, и поджарила тосты. Может, и правда все к лучшему. Весь остаток моей короткой жизни я буду есть вкусную еду – она не то чтобы умела готовить, но, по крайней мере, не умела портить продукты, что да, то да. И тосты были чуть прижарены – именно так, как я люблю.

Если ты переспал с женщиной, то уж поесть при ней можно, верно?

Она деловито ковырялась ложкой в своей баночке с йогуртом. Мне был виден только белый пробор в черных волосах.

Запах кофе гулял по комнате, как развеваемый сквозняком пучок черных шелковых лент.

Я сказал:

– Я не знаю, ну... хочешь, поженимся?

Она обернулась. Она вроде как опять сменила облик: глаза у нее сегодня были немножко китайские, может, она плакала и веки припухли? Из-за меня плакала?

– Что? – спросила она удивленно.

– Ну, я подумал – почему бы не? Я же... мы же... Были вместе.

Ну вот, я все-таки сделал ей предложение. Посторонней девице. О которой я вообще ничегошеньки не знаю, кроме того, что пирсинг у нее не только в ноздре. Очень полезное знание для семейной жизни.

Как ни странно, я испытал определенное облегчение.

Бледные злые губы задрожали, и я подумал, что она опять сейчас заплачет.

– Мы – что? – спросила она.

– Ну, были близки. Любовниками были, нет?

Тут я понял, что губы у нее дрожат от смеха.

– Тебе показалось, – она посмотрела мне в глаза весело и нагло.

– То есть... как?

– Напился и задрых у меня на диване, я тебя с дивана на кровать перетащила, ты шел вроде как почти сам, но не соображал ничего. Вот и возбудился, пока меня лапал. Эротический сон, слышал о таком?

– Когда-то слышал, – сказал я устало, – очень давно.

Она была так уверена в себе, держалась с такой великолепной наглостью, что я засомневался. А вдруг и правда? Ну, то есть, вдруг неправда.

– У тебя пирсинг в интимном месте, – сказал я.

– Да-а? – весело удивилась она. – Ну, доктор, у вас и фантазии!

Значит, было, нет ли (я уверен, что было), жаловаться на грязного насильника она не собирается. И то хорошо. В то же время я ощутил невнятную, но острую тоску, разочарование. Не будет по утрам она в черном пеньюаре варить кофе. Не будет жарить тосты. Не для кого мне покупать на блохе тарелки, синие, с золотой эмалью, с цветами и птицами. Некого радовать.

Запах кофе щекотал ноздри. У нее, похоже, наконец получился хороший кофе.

Тосты пахли теплым поджаренным хлебом – именно так, как должны пахнуть тосты. Я намазал теплый четырехугольник маслом и повидлом, масло было бело-желтое, повидло – шафранное, есть ведь такое слово, шафранное. Или шафрановое?

Солнце плясало на немытом кухонном окне, плясали в солнечном свете красные и зеленые листья дикого винограда, тени от листьев были четкими, как на учебном рисунке.

В нижнем углу окна рисунок был чуть размыт – там между рамами поместилась тонкая паутина, отбрасывающая на стекло тонкую паутинную тень. Сколько дней я уже не занимаюсь обычной своей вечерней уборкой?

Я уже совсем собрался открыть раму и вымести паутину веником, но передумал. Паучок устроился, как ему казалось, в безопасности, огражденный с одной стороны от страшных надвигающихся холодов, с другой – от страшных людей, чьи огромные тени время от времени проходили по стеклу. Теперь я лишу его этой уверенности, выгоню во двор, где ему недолго останется жить, разрушу его дом.

– Ладно, – сказал я паучку, который сейчас невидимо скрывался в щели, раскинув чувствительные ловчие нити, колеблемые тонким воздушным потоком, – живи.

Рогнеда убрала со стола и теперь, не стесняясь меня, сидела, подмазывая перед крохотным зеркальцем глаза и ресницы. Ноги она забрала на другой стул, а косметичку устроила на коленях.

Все-таки из нее бы вышла хорошая жена. Может, сказать ей, ну его, этого Сметанкина? Пускай живет тут, сколько хочет. А выгонят отсюда, найдем другое жилье. Она перекуется, простится с преступным прошлым... Займется честным трудом, устроится стилистом, наверное, нетрудно устроиться стилистом? Или гримером на киностудию. Будет ездить со съемочной группой, познакомится с известным артистом, сойдется с ним, он будет ее мучить, изменять ей, она поймет, какой я был хороший, и вернется ко мне. Я открываю дверь, а она стоит на пороге с таким маленьким кожаным чемоданчиком, дождь, точно слезы, стекает по щекам, оставляя черные полоски туши... Сёма, хватит!

– Звонят, – раздраженно сказала Рогнеда. – Не телефон, в двери звонят. Ты что, не слышишь?

Она вновь застыла с приоткрытым ртом, совершенно непонятный для меня рефлекс, почему они, когда красят ресницы, всегда открывают рот, как лягушки какие-то.

Я пошел к двери. Наверное, сосед Леонид Ильич решил извиниться за вчерашнее. А заодно проверить, жив ли я еще? Или Зинаида Марковна желает сказать, чтобы я прекратил мочиться во дворе, потому что ее внучка – хорошая воспитанная девочка и нечего ей смотреть на всякое...

Но в дверях стояла молодая незнакомая женщина в синей дутой куртке и с сумкой через плечо.

– Ковальчук Валентин Евгеньевич? – спросила она деловито.

Я сказал:

– Он в отъезде, я за него. Если надо что-то получить, есть доверенность. Письмо, в смысле, или посылку.

– Не важно, – отмахнулась она. – Вы же тут живете, да? Тут вот у вас была задолженность за электричество.

– Я заплачу, – сказал я, – буквально на днях.

– Так же я и хочу сказать, что не надо, – она была очень деловита, – вы заплатили по старому тарифу до конца года, а потом тариф поменялся, и надо было платить по новому тарифу, но мы никак не могли сделать перерасчет и прислали вам извещение, что у вас задолженность, а потом сделали перерасчет и получилось, что у вас никакой задолженности нет, вот я специально пришла вас известить, чтобы вы не волновались, только вам надо за декабрь доплатить разницу между старым и новым тарифом, я принесла квитанцию, тут совсем немного получается.