Андрей Рубанов - Жизнь удалась Страница 3

Работать руками тоже любил, склеивал модели самолетов и кораблей, что-то изобретал на бумажке, но каждодневный тяжелый физический труд ему не нравился. Два или три лета подряд он провел у бабки в деревне, имея там единственную за весь долгий летний день обязанность: прополоть десять грядок моркови. На все уходило около часа, и он ненавидел себя и морковку весь этот бесконечный час. В хороших семьях в те годы принято было приучать детей к физической работе, и послушный Матвей упорно ковырял землю, но твердо знал, что судьбу свою с такими ковыряниями связывать не станет.

Он не стал маменькиным сыночком, но оформился как очень комфортный мальчик. Всегда сытый и чисто одетый. До одиннадцатилетнего возраста карманных денег ему не полагалось, но, если он изъявлял желание посещать, например, шахматную школу или секцию борьбы, мать немедленно вносила требуемые суммы. Правда, во всех кружках и секциях Матвей быстро попадал в число последних, мгновенно получал вывих плеча или мат в три хода; педагоги и тренеры понимали, что паренек не тянет, и мудро ждали, пока он сам отсеется, а усилия сосредоточивали на его более ловких и умных товарищах. И Матвей действительно уходил сам, разобиженный.

В восьмом классе он несколько раз ловил себя на ужасной, циничной мысли: пусть бы был не родной отец в виде фотографии и легенды, а чужой дядя, отчим, взрослый, любящий мать, нормальный. Только бы взял на себя часть забот по дому и хоть иногда подкидывал каких-нибудь денег… Однажды он собрался с духом и осторожно предложил маме попробовать разнообразить личную жизнь – дескать, сын уже взрослый и готов понять, – но мать устроила несвойственную ей нервную сцену с тургеневским заламыванием рук и потом три дня молчала. Больше они никогда не обсуждали опасную тему. Впоследствии Матвей много раз признавался себе, что роль самоотверженной женщины-одиночки, посвятившей свою жизнь памяти любимого мужчины и его потомству, вполне устроила маму. Под знаком вдовы все организовалось в стройную систему.

Она ревновала его к друзьям и добилась того, что сын так и не завел себе настоящего друга, ни одна из кандидатур ее не устроила: тот был охламон, этот курил, третий руки не мыл после туалета, четвертый был двоечник и т. д., – приятели появлялись и исчезали, не переходя в статус закадычных. Но Матвей, в общем, от этого не страдал. Он не умел и не хотел страдать, он хотел радоваться жизни.

Была в этом и положительная сторона: не имея друзей, Матвей не обзавелся и врагами. За все школьные годы конфликт с его участием случился лишь однажды. Инициатором выступил всем известный тип Кирилл Кораблик, неприятный Матвею мальчишка годом его младше. До драки не дошло. В школе Кораблика побаивались, даже хулиганы обходили стороной и некоторым образом уважали. Кораблик был тихий, умный и всегда носил с собой нож.

Тогда играли в футбол, в зале, класс на класс, Кораблик не играл – сидел у стены на лавке и вдруг с несвойственным ему азартным хамством стал громко отпускать комментарии, в том числе и в адрес Матвея; иногда самые тихие и молчаливые подростки в пубертатном помрачении начинают истерично изображать многословных хохотунов, чтобы потом, спустя полчаса, еще больше замкнуться в себе. Матвей огрызнулся, козел – сам козел, за козла ответишь. Когда он, потный и возбужденный, вернулся в раздевалку, шнурки на его ботинках оказались порезаны в лапшу. Он подумал и решил не устраивать разбирательства из благоразумия. Еще через год опасный Кораблик исчез из школы – поступил в медицинское училище.

Матвея приняли в комсомол. Он вырос очень честным парнем и всегда выполнял обещанное. Мама научила. Числился на хорошем счету, не водился со шпаной, не курил, не играл в карты, не спекулировал пластинками и джинсами. Из рожденного в январе, под знаком Козерога, ребенка получился осторожный, скромный, миролюбивый парень, большой любитель простых радостей: поспать, покушать, музыку послушать. Зима в ее московском мокро-грязном, ознобном варианте ему не нравилась, зато летом он наслаждался: неделями напролет купался и загорал, наловчился в волейбол – в пляжный, с девочками; девочки симпатизировали тоже такому приятному, уравновешенному, хорошо воспитанному парню, не красавцу, но вполне симпатичному, легконогому, улыбчивому чуваку без проблем.

Перейдя в десятый класс, Тройной Матвей вдруг понял, что сам стал дядькой со щетинистым подбородком. Пару раз ему подобострастно уступали дорогу, и за спиной он слышал шепот; вихрастые конопатые обменялись:

– Ты чего?

– А ты чего? Не видишь, это же Тройной!

Он тогда понял, что обязан соответствовать авторитету своего необычного имени.

Тройной – это вам не двойной. А тем более не одинарный.

Тройной есть тройной. Трижды сделанный. Надежный.

Он подтянул все предметы, особенно биологию, физику, географию, историю, и стал задумываться о выборе профессии.

Когда он объявил, что будет археологом, мать осталась довольна. Очевидно, это вполне вписывалось в миф великого Матвея Матвеева.

Упорно засел Матвей-младший за учебники, выучил все, что нужно, и подал летом документы на исторический факультет Московского университета, но потерпел неудачу. Осень и зиму бездельничал, лежа на диване. А в мае уже учился наматывать портянки в насквозь пропахшей гуталином казарме N-ского полка N-ской дивизии.

…Еще через шесть месяцев, в декабре того же года, уже вполне освоив технологию намотки куска голубовато-сизой фланели на ступню, Матвей брел вслед за прапорщиком Королюченко по заснеженному полю между гарнизонами N и NN. Следом, утопая в рыхлом снегу, сберегая в воротниках бушлатов от ледяного ветра щеки и носы, влача шанцевый инструмент и специальное оборудование, продвигались бойцы Шарафутдинов, Беридзе и Абрамян, а также старослужащий Шепель.

Прапорщик Королюченко, несмотря на пятнадцатиградусный мороз или благодаря ему, продвигался довольно шустро. Перед собой он нес прибор для поиска обрыва в телефонном кабеле, наподобие металлоискателя. На вялых, поросших седым волосом прапорщиковых ушах покоились наушники. Когда будет найден обрыв линии, в динамиках устройства раздастся характерный звук.

Забрели на середину поля. Здесь, на взгорке, ветер показался воинам особенно пронизывающим. Негромкие, однако из сердца звучащие ругательства на пяти языках огласили заснеженную целину.

Впереди, в двух верстах, замаячили серые капониры и казармы гарнизона N, позади, тоже в двух верстах, проглядывали столь же серые строения гарнизона NN.

Близился полдень. Бойцов посетила идея обеда.

– Стоп, – громко сказал прапорщик, интенсивно шаря металлоискателем по ледяному насту. – Вроде тута. Копайте, воины!

– Слыхали? – надсадно выкрикнул старослужащий Шепель. – Копай давай!

Откидали снег.

Первая канава роется поперек нитки кабеля. Прибор прапорщика, даром что электронный, давал погрешность. Примерно зная азимут (от капониров N на востоке до капониров NN на западе), отряд стал упорно пробивать в ледяном грунте траншею полутора метров глубины поперек нитки. Дабы найти самую нитку.

Часа два прошли в работе, и вот боец Шарафутдинов, выматерившись на русском и татарском, заорал:

– Есть! Нашел, товарищ прапорщик!

Лопата бойца ударилась в твердое.

– Ништяк, – одобрил старослужащий Шепель. – Больше не тыкай – пробьешь изоляцию. Теперь копаем вдоль.

Но воины не подчинились, поскольку на жемчужно-сером горизонте обозначилась бортовая автомашина ЗИЛ-130, усиленно газующая по целине. То был «пищевоз».

Прервались на обед. Грузовик окончательно сел на брюхо, не доехав метров пятьсот, и для приема пищи отряд сменил дислокацию. Порубали прямо на снегу, у борта, с подветренной стороны. Щи были так себе, жидкие, зато перловая каша с тушенкой, почти горячая, под щедрую пайку хлеба прошла отменно, упокоилась во вместительных солдатских желудках. Сверху еще лег чай с сахаром.

Подтеплело в животах и в душах. Перекурили у кого чем было, выбили снег из-за голенищ и протолкали «пищевоз» до проселка, там выдохлись, еще раз перекурили, отчистились, как смогли, от грязи и побрели через поле к месту раскопа.

Пора было пробивать вторую траншею, на этот раз – вдоль нитки. Чтобы выдернуть сам кабель – толщиной в руку, в толстой свинцовой рубашке – из траншеи на поверхность земли, следовало освободить двадцать метров его длины.

Пока работали, в раскоп натекла черная вода. Еще раз перекурили. Старослужащий Шепель назначил добровольцев, рядовых Матвеева и Беридзе. Не сильно возражая – а что сделаешь, служба, – добровольцы скинули бушлаты, закатали по плечо рукава гимнастерок, прыгнули и погрузили руки в жидкую грязь.

Ничего, сказал себе рядовой Матвеев, дрожа от холода. Ничего. Нормально.

Нащупали твердую кишку кабеля. С громкими матерными выкриками выдернули нитку из траншеи, подняли вверх, насколько смогли, а там уже прочие воины ухватились, навалились, потянули, выругались, поперек траншеи споро бросили лопаты, и на них лег кабель, весь в мокрой черной глине, смахивающий на щупальце кошмарного фантастического осьминога.