Рэй Брэдбери - Дзен в искусстве написания книг Страница 3

Чему писатель может научиться у ящериц, у птиц? Тому, что в скорости — истина. Чем быстрей ты изливаешь слова, чем стремительней пишешь, тем ты честнее. В замирании — мысль. Это время для того, чтобы отточить стиль, пока не гонишься за правдой — единственный стиль, который стоит того, чтобы падать замертво или ставить капканы на тигров.

А что в перерывах между стремительными забегами? Будь хамелеоном, переходи из одного оттенка в другой, меняйся вместе со своим окружением. Будь камнем, лежи в придорожной пыли, спрячься в бочке с дождевой водой — в той, давней бочке под водосточной трубой, во дворе, возле дедушкиного окна. Будь вином из одуванчиков в бутылках из-под кетчупа с этикетками, подписанными от руки: Июньское утро, первый день лета 1923-го. Лето 1926-го, ночь фейерверков. 1927-й: Последний день лета. ПОСЛЕДНИЕ ОДУВАНЧИКИ, 1 октября.

И из всего этого выйдет твой первый писательский успех. Рассказ, который опубликуют в «Weird Tales» и заплатят тебе 20 долларов.

С чего начинается этот почти новый вид литературы, который и впрямь пробирает читателя до костей?

Обычно ты набредаешь на него случайно. Сам не знаешь, что делаешь, и вдруг — вот оно. Ты не задаешься целью сделать революцию в определенном виде литературы. То, что ты делаешь, вырастает из твоей собственной жизни и ночных страхов. Ты оглядываешься вокруг и вдруг видишь, что создал что-то почти небывалое.

Проблема любого писателя в любом жанре заключается в том, что он действует в рамках, ограниченных тем, что было сделано до него и что вот прямо сейчас печатается в книгах и журналах.

Я вырос на классических страшных историях Диккенса, Лавкрафта, По, а позднее — Каттнера, Блоха и Кларка Эштона Смита. Я пытался писать рассказы под сильным влиянием этих авторов, и у меня выходили кривые четырехслойные «куличики». Тяжеловесные по стилю и языку, они не держались на плаву и камнем шли на дно. Я был слишком молод, чтобы понять, в чем проблема. Я слишком увлекся имитацией.

Я чуть было не столкнулся нос к носу со своим творческим «я» в выпускном классе школы, когда написал что-то вроде длинного воспоминания о глубоком овраге в моем родном городе и о том, как я боялся его по ночам. Но у меня не нашлось истории, подходящей к оврагу, так что отворение истинного источника моих будущих творений отложилось еще на несколько лет.

Ежедневно начиная с двенадцати лет я писал как минимум тысячу слов в день. В течение многих лет за одним плечом у меня стоял По, а за другим — Уэллс, Эдгар Берроуз и почти все писатели, публиковавшиеся в «Astounding» и «Weird Tales».

Я их любил, и они меня поглощали. Я еще не научился отводить взгляд, и в процессе смотрел не на себя самого, а на то, что происходило у меня за спиной.

И только открыв для себя «сласти и напасти» свободных словесных ассоциаций, я начал нащупывать верный путь по минному полю подражательства. Я в конце концов сообразил, что если уж ты собираешься наступить на мину, сооруди ее сам. Подрывайся, да, но на своих собственных радостях и печалях.

Я начал делать короткие заметки и описания всего, что люблю и ненавижу. Все два года, когда мне было двадцать и двадцать один, я ходил кругами вокруг летних полдней и октябрьских полуночей, чувствуя, что где-то там, в ярких и темных временах года, есть что-то такое, в чем кроется мое настоящее «я».

И я нашел это «что-то», когда мне было двадцать два. Как-то после обеда я сел за пишущую машинку и напечатал название «Озеро» на первой странице рассказа, который написался сам буквально за два часа. Когда эти два часа миновали, я сидел за машинкой на крыльце, залитом солнцем, и слезы капали с кончика моего носа, а волосы на загривке стояли дыбом.

С чего вдруг волосы дыбом и капель с носа?

Я понял, что наконец сочинил на самом деле хороший рассказ. Первый за десять лет. Причем это был не просто хороший рассказ, это была дивная помесь на грани чего-то нового и небывалого. Не традиционная страшная история, а история о любви, времени, памяти и смерти.

Я отправил «Озеро» Джули Шварц, моему литагенту. Рассказ ей понравился, но она сказала, что это не традиционная вещь и ее будет трудно пристроить в журнал. «Weird Tales» походил вокруг, присмотрелся, потыкал трехметровым шестом, но все же решил — ладно, черт с ним! — напечатаем, хотя рассказ и не вписывался в их формат. Но я должен пообещать, что в следующий раз напишу старую добрую страшную историю в лучших традициях жанра. Я пообещал. Мне заплатили двадцать долларов, и все были счастливы.

Что ж, кто-то из вас знает, что было дальше. За прошедшие с той поры сорок четыре года «Озеро» переиздавалось десятки раз. Именно этот рассказ впервые заставил редакторов других журналов разуть глаза и заметить парня с вздыбленными волосами и мокрым носом.

Извлек ли я трудный или не очень урок из «Озера»? Нет, не извлек. Я вернулся к сочинению старых добрых страшных историй в лучших традициях жанра. Я был еще слишком молод, чтобы хорошо разбираться в писательском мастерстве, и мои собственные открытия оставались незамеченными мной еще много лет. Я болтался по разным жанрам и писал, в основном убого.

В двадцать с небольшим мои опусы в жанре ужасов были полностью подражательскими, с редкими сюрпризами в виде ярких идей и еще более редкими неожиданными удачами стиля; мои научно-фантастические рассказы были ужасны, а детективные вещи — на грани бреда. Я тогда находился под сильным влиянием моего доброго друга Ли Брэкетт, с которой встречался по воскресеньям на пляже Масл-Бич в Санта-Монике, штат Калифорния, где запоем читал ее великолепные марсианские рассказы о Старке, завидовал и пытался имитировать ее истории в «Flynn’s Detective».

Но в те же годы я начал составлять длинные списки, куда вносил самые разные существительные, иногда — с определением. Именно эти списки в конечном итоге и подтолкнули меня к написанию моих лучших вещей. Я на ощупь искал путь к чему-то искреннему и честному, спрятанному под крышкой люка у меня в голове.

Списки были примерно такими:

ОЗЕРО. НОЧЬ. СВЕРЧКИ. ОВРАГ. ЧЕРДАК. ПОДВАЛ. ЛАЗ В ПОТОЛКЕ. МЛАДЕНЕЦ. ТОЛПА. НОЧНОЙ ПОЕЗД. ГУДОК В ТУМАНЕ. ГАЗОНОКОСИЛКА. КАРНАВАЛ. ЦИРК. КАРУСЕЛЬ. КАРЛИК. ЗЕРКАЛЬНЫЙ ЛАБИРИНТ. СКЕЛЕТ.

Я начал видеть закономерности в списках, в этих словах, которые я спонтанно изливал на бумагу, позволяя своему подсознанию вроде как сыпать крошки птицам.

Глядя на эти списки, я видел свои прежние любови и страхи, связанные с цирками и бродячими карнавалами. Я вспоминал, забывал и опять вспоминал, как отчаянно перепугался, когда мама посадила меня на первую в жизни карусель.

Каллиопа вопила, мир кружился, эти страшные деревянные кони скакали, и мои крики вплетались в общий гвалт. Я потом много лет даже не подходил к каруселям. А когда спустя несколько десятилетий все-таки подошел, карусель унесла меня прямо в самую гущу книги «Что-то страшное грядет»[2].

Но задолго до этого я продолжал составлять списки. ЛУГ. ЯЩИК С ИГРУШКАМИ. ЧУДИЩЕ. ТИРАННОЗАВР-РЕКС. ЧАСЫ НА БАШНЕ. СТАРИК. СТАРУХА. ТЕЛЕФОН. ТРОТУАР. ГРОБ. ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ СТУЛ. ФОКУСНИК.

Из нагромождения этих имен существительных я выудил научно-фантастический рассказ, который не был научно-фантастическим рассказом. Я назвал его «Р — значит ракета». Опубликовали его под названием «Король серых пространств». Это история о двух мальчишках, больших друзьях, одного из которых взяли в Академию космонавтики, а второго — нет. Рассказ отвергли во всех научно-фантастических журналах, потому что это всего лишь история о дружбе, которая проверяется обстоятельствами, даже если обстоятельства связаны с полетами в космос. Мэри Гнедингер из «Famous Fantastic Mysteries» прочла рассказ и опубликовала. Но, опять же, я был слишком молод, чтобы понять, что «Р — значит ракета» — именно из тех рассказов, которые сделают из меня писателя-фантаста, любимого многими, но многими и обруганного за то, что я никакой не фантаст, а «человеческий» писатель; и черт бы с ними!

Я продолжал составлять списки, куда попадали не только кошмары, ночь, темнота и вещицы, спрятанные на чердаке, а еще игрушки, которыми люди играют в космосе, и идеи, почерпнутые из детективных журналов. Большую часть моих детективных историй, опубликованных в «Detective Tales» и «Dime Detective», когда мне было двадцать четыре, даже не стоит теперь перечитывать.

Периодически я наступал на собственные шнурки и писал почти неплохие рассказы, вспоминая Мексику, которая меня напугала, или Лос-Анджелес во время бунтов пачуко. Но мне понадобилось почти сорок лет, чтобы усвоить жанр детектива/триллера/саспенса и заставить его работать в моем романе «Смерть — дело одинокое».

Но вернемся к моим наброскам. Зачем к ним возвращаться? К чему я веду? Ну, если вы писатель или надеетесь стать писателем, подобные списки, почерпнутые из глубин вашего собственного сознания, могут помочь вам найти себя, точно так же, как после долгих-долгих метаний нашел себя я.