Марк Леви - Следующий раз Страница 3

И Джонатан с Анной уступили давлению светского общества. Приличный облик пары был к тому же залогом профессионального успеха Джонатана. На том конце телефонной линии Анна замолчала, теперь он слушал её дыхание и старался угадать её жесты. Длинные пальцы Анны тонули в её густых волосах. Закрывая глаза, он даже начинал чувствовать аромат её кожи. В конце дня запах её духов смешивался с запахом дерева, пропитавшим все уголки мастерской. Их разговор завершился молчанием, Джонатан положил трубку и открыл глаза. У него под окнами непрерывный поток машин вытягивался в длинную красную ленту. Его охватило чувство одиночества, как бывало всякий раз, когда он оказывался далеко от дома. Он вздохнул, спрашивая себя, зачем согласился выступить с докладом. Времени оставалось в обрез, он разобрал свою сумку и надел белую рубашку.

Перед выходом на сцену Джонатан сделал глубокий вдох. Его встретили аплодисменты, потом зал погрузился в полутьму. Он встал за пюпитр с маленькой, как в суфлёрской будке, бронзовой лампочкой, освещавшей текст его доклада. Джонатан знал своё выступление наизусть. На огромном экране у него за спиной появилась первая картина Владимира Рацкина из тех, которые он собирался показать за вечер. Он решил представить полотна в обратном хронологическом порядке. Первая серия – английские пейзажи – иллюстрировала труд, которым Рацкин был увлечён в конце своей жизни, укороченной болезнью.

Рацкин писал свои последние картины в комнате, покидать которую ему не позволяло здоровье. Там он и умер в возрасте шестидесяти двух лет. На двух больших портретах был изображён сэр Эдвард Ленгтон (на одном он стоял в полный рост, на другом сидел за письменным столом красного дерева) – уважаемый коллекционер и торговец живописью, покровительствовавший Владимиру Рацкину. На десяти полотнах с небывалой степенью проникновенности изображалась жизнь бедных лондонских пригородов в конце XIX века. Презентация Джонатана завершалась ещё шестнадцатью картинами. Сам докладчик не знал, когда именно их создал художник, но посвящены они были молодости художника в России. На шести первых его картинах, заказанных самим царём, красовались придворные, десять других были плодами вдохновения самого молодого художника, потрясённого нищетой простого люда. Эти уличные сценки стали причиной вынужденного бегства художника из родной страны, куда он никогда уже не возвращался. На устроенной царём персональной выставке художника в санкт-петербургском Эрмитаже тот самовольно вывесил несколько этих картин, вызвавших громкий скандал. Император люто возненавидел его за то, что страдания народа он запечатлел красочнее, чем великолепие монаршего правления. Рассказывают, что на вопрос придворного советника по культуре о причинах такого поступка, Владимир ответил так: «Если в своём стремлении к могуществу человек питается ложью то в живописи властвуют противоположные законы. Искусство в моменты слабости может разве что приукрашивать действительность. Разве судьба русского народа меньше достойна изображения, чем сам царь?» Советник, ценивший живописца, ответил на эти его слова горестным жестом. Открыв в огромной библиотеке с бесценными манускриптами потайную дверь, он посоветовал молодому художнику бежать со всех ног, пока за ним не явилась тайная полиция. Больше он ничем не мог ему помочь. Спустившись по кривой лестнице, Владимир оказался в длинном тёмном коридоре – на настоящей тропинке, ведущей в ад. Двигаясь в потёмках на ощупь, водя ладонями по бугорчатым стенам, он перебрался в западное крыло дворца, попав из подземелья, где приходилось ковылять сгорбившись, в сырые каменные пещеры. Дряхлые крысы, семенившие в противоположном направлении, задевали его лицо, порой проявляли чрезмерный интерес к непрошеному гостю и гнались за ним, кусая за лодыжки.

Когда стемнело, Владимир выбрался на поверхность и спрятался в подгнившей соломе на телеге во дворе дворца. Там он дождался рассвета и сбежал, воспользовавшись утренней суматохой.

Все картины Владимира немедленно конфисковали и сожгли, побросав во внушительный камин, согревавший гостей на приёме у царского советника. Веселье длилось четыре часа.

В полночь приглашённые столпились у окон, чтобы насладиться редкостным зрелищем. Владимир, спрятавшись в тени ниши, тоже наблюдал за злодейством. Его жену Клару, схваченную вечером, двое гвардейцев приволокли на место, облюбованное для казни. Едва очутившись во дворе, она воздела очи к небу и более их не опускала. Двенадцать солдат навели на неё ружья. Владимир молился, чтобы она в последний раз встретилась с ним взглядом. Но этого не произошло. Она сделала глубокий вдох, раздался оглушительный залп. Ноги Клары подкосились, продырявленное пулями тело осело в глубокий грязный снег. Эхо её любви перелетело через стену, и воцарилась тишина. При свете душившей его боли Владимир открыл, что жизнь сильнее его искусства. Все краски мира не смогли бы выразить его несчастье. В ту ночь вино, обильно лившееся за столами, смешивалось для него с кровью, которой истекла несчастная Клара. Алые ручьи растопили белый снежный покров и начертали эпиграфы на оголившейся брусчатке. Сердце живописца прожгли раскалённые брызги. Десять лет Владимир носил в душе эту картину, одну из лучших, прежде чем написать её в Лондоне. За годы изгнания он восстановил одну за другой уничтоженные картины своего «русского» периода, внося в них изменения, ибо никогда больше Владимир не писал женское тело, женские лица, ни разу больше на его картинах не появлялся красный цвет.

На экране погас последний диапозитив. Джонатан поблагодарил аудиторию, та наградила его шумной овацией. Аплодисменты тяжело наваливались ему на плечи, такая ноша была неподъёмной для присущей ему скромности. Он сгорбился, погладил свою папку, повторяя пальцем очертания букв, складывающихся в имя и фамилию: Владимир Рацкин. «Это они тебя приветствуют, старина», – прошептал он. С пылающим лицом он взял сумку и последним неуклюжим жестом поблагодарил публику. В зале поднялся мужчина, у которого был к Джонатану вопрос. Джонатан прижал сумку к груди и снова повернулся лицом к залу. Мужчина представился громко и чётко:

– Франц Джарвиц, журнал «Новости живописи». Как вы считаете, мистер Гарднер, нормально ли, что ни в одном крупном музее не выставлено ни одной картины Владимира Рацкина? Почему его игнорируют?

Джонатан подошёл к микрофону, чтобы ответить.

– Я посвятил большую часть своей профессиональной жизни пропаганде его живописи, добиваясь её признания. Рацкин – очень большой художник, но, как многие другие, не признанный при жизни. Он никогда не старался нравиться, душа его живописи – искренность. Владимир пытался запечатлеть надежду, его интересовало истинное в человеке. Это никак не могло принести ему благо склонность критики.

Джонатан вскинул голову. Его взгляд устремился внезапно куда-то за пределы зала, в другие времена. Его покинул страх, слова полились свободно, словно у него внутри ожил старый художник, воспользовавшийся как мольбертом его сердцем.

– Взгляните на лица его персонажей, на краски, рождавшиеся под его кистью, на великодушие и смирение его героев. Вы не найдёте сжатой тайком руки, обманчивого взгляда.

Зал затаил дыхание.

– Сильви Леруа, музей Лувра, – представилась, вставая, женщина. – Существует легенда, будто бы последнюю картину Владимира Рацкина никому не довелось увидеть: её так и не нашли. Что думаете об этом вы?

– Это не легенда. В своей переписке с Алексеем Саврасовым Рацкин рассказал, что, невзирая на болезнь, день за днём подтачивавшую его силы, принялся за новую картину, которую называл лучшим своим творением. Отвечая на вопрос Саврасова о здоровье и о том, как продвигается работа, Владимир пишет: «Закончить это полотно – единственное моё средство борьбы с ужасной болью,раздирающей мои внутренности». Владимир Рацкин угас, дописав свою последнюю картину. Она загадочно исчезнет во время крупного лондонского аукциона в 1868 году, спустя год после кончины живописца.

Джонатан объяснил, что это полотно сняли с торгов в последний момент. По неведомым ему, Джонатану, причинам ныне картины Владимира Рацкина не находят покупателей. Художника надолго забыли. Эта несправедливость крайне удручает докладчика, считающего Рацкина одним из величайших живописцев столетия.

– Сердечное богатство часто исцеляет ревность и невнимание современников, – продолжил Джонатан. – Некоторые способны видеть только мёртвую красоту. Но сегодня время уже не властно над Владимиром Рацкиным. Искусство рождается из чувства, это и делает его вневременным, бессмертным. После всех невзгод большая часть его творений нашла себе место в небольших музеях и в крупных частных коллекциях.

– Говорят, трудясь над своей последней картиной, Рацкин отошёл от запрета, который раньше сам на себя накладывал, и изобрёл какой-то исключительный красный цвет, – сказал ещё кто-то.