Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы Страница 3

— Ты уж извини, что заставил ждать, — говорит Кравченков, — раньше никак не мог уйти.

— Чего там, разве я не понимаю, — отвечает брат.

Патефон играет, Наина Ивановна смеется все громче, мама ворочается и стонет.

Утром мама уходит, а патефон все играет.

Я просыпаюсь от крика.

— Ты что, ты что, с ума сошел?! — визжит Наина Ивановна.

Дверь комнаты распахивается, на пороге стоит военный и сжимает в руке наган. Другой рукой он цепляется за косяк.

— Опомнись, Алексей, брось пистолет, слышишь? — говорит Кравченков.

— Уйди, уйди по-хорошему! — кричит Наина Ивановна.

— Ты… кого оскорбляешь? Ты… офицера… оскорбляешь! — говорит военный и стреляет.

Со стенки на пол сыплется известка.

Кравченков, раскинув руки, отшатывается к стене и пытается вжаться в нее. Горб мешает ему. За спиной военного появляется Наина Ивановна с бельевой веревкой в руках.

Изловчившись, она накидывает веревку ему на плечи. Он хочет вырваться, еще раз стреляет и, не устояв на ногах, падает на пол. Наган отлетает в сторону. Кравченков вместе с Наиной Ивановной связывают брата. Тот что-то бормочет, вскрикивает. Управившись с братом, Кравченков набрасывается на Наину Ивановну и принимается бить ее.

Наина Ивановна кричит, но Кравченков не слушает ее и все бьет. Я прячусь под одеяло.

— Убивают! Убивают! — кричит Наина Ивановна. — Помогите!!!

Потом в квартире становится тихо. Хлопает входная дверь. Я высовываюсь из-под одеяла. На полу валяется связанный Алексей, рядом с ним сидит Наина Ивановна. Тетя Наташа выглядывает из своей двери и опять прячется.

Наина Ивановна ощупывает руками лицо, приподымается, тянется за упавшей с ног туфлей, подбирает ее, пытается всунуть в нее ногу и вдруг замирает. Швыряет туфлю об стенку, вскакивает, заходит в комнату, достает из сумочки пудреницу и пудрит лицо. Потом она надевает другие туфли — без каблуков.

— Погоди, ты у меня еще за это заплатишь! — обещает она, покидая квартиру.

В коридоре остаемся только мы двое — я и военный. Он молчит и не шевелится, но мне все равно делается страшно. Я тихо-тихо сползаю с кровати и на цыпочках пробираюсь в кухню. Тут есть окно. Виден двор, ходят люди, бегают дети. Я поплотней прикрываю кухонную дверь и сажусь на табуретку.

— Нет, Наталья Григорьевна, я вас уверяю, она совсем не то, что вы думаете, — говорит мама тете Наташе. — Вы ее только что узнали, а я все это давно наблюдаю. Она форменная авантюристка, прямо как из какого-нибудь романа. Настоящая Манон Леско. Мужчины для нее важны только как средство. Поверьте мне, у нее всякий раз какие-то свои планы. Он, между прочим, с самого начала пытался от нее отделаться. Но она мертвой хваткой вцепилась. Она в Алма-Ате его окрутила. Его в командировку туда направили, ну и, как говорится, бес попутал. Он, как вы понимаете, женщинами не был избалован — тем более до войны, когда и без него мужчин хватало. Ну, как бы там ни было, уехал и забыл. И вдруг, представьте себе, — является, с дочерью. Это все на моих глазах происходило. Угрозы, жалобы. Но он, надо отдать ему должное, долго сопротивлялся. Она к нему и так, и эдак, а он все в редакции ночевал. «Позвоните, — говорит, — ему, скажите, что я заболела». Ну, я позвонила, так он говорит: «Если заболела, пусть вызывает врача, я не врач». А потом все-таки сдался. Уж не знаю, чем она его проняла. Нет, дочь, конечно, не от него. Она ведь и Мишу Ананьева тут с пути истинного сбивала. Мы все это видели. Выйдет утром на кухню умываться, а она тут как тут — спинку ему полотенцем растирает. Настя, жена, смотрит на это и плачет. Я ей говорила: «Не обращайте внимания, Настенька, поверьте моему опыту — побегает и вернется. С такой женщиной ни один уважающий себя мужчина долго не останется». Но она все же не выдержала, ворвалась однажды к ней в комнату и как следует отколотила. И что вы думаете? Подействовало. Но я вас уверяю, это вовсе не из интереса к мужскому полу. Просто она всякий раз плетет какие-то сети. Пытается что-то урвать. Это уж такой человек, как говорится, только могила исправит. Такой характер… Но он, конечно, останется теперь на бобах. И, между прочим, всему виной водка, напьются и уже не думают, что делают.

— Небось в милицию теперь побежала, — говорит тетя Наташа.

— Вряд ли, — сомневается мама. — Скорее в редакцию. Что-нибудь она на этом да выиграет. Но это, между прочим, можно было предвидеть…

— Мама, что это?

— Где? «Колбаса». Вон, видишь, еще одна. А между ними натянуты сети. Чтобы самолеты не могли пролететь.

Я смотрю в небо. Никаких сетей не видно.

— Отсюда невозможно разглядеть, — говорит мама.

— А откуда возможно?

— Не знаю. Сверху.

— С неба? Мама, ты можешь достать до неба?

— Не говори глупостей.

— Даже если возьмешь палку?

— Даже если возьму палку.

— А если заберешься на крышу?

— И с крыши не могу.

— А если на трамвай влезешь?

— Если уж с крыши не могу, то чем же мне поможет трамвай? Ты что, не видишь, что дом гораздо выше трамвая?

Гораздо выше?.. Почему она думает, что дом выше? Дом большой, и трамвай большой.

— По-твоему, небо — это кусок материи? — говорит мама. — Небосвод — это обман зрения, иллюзия. Его ниоткуда нельзя достать, потому что его вообще нет. Мы смотрим вверх сквозь толщу воздуха, от этого небо кажется голубым.

— Оно серое, — возражаю я.

— Это из-за туч.

— Тучи — тоже иллюзия?

— Нет, тучи — это влага, капли воды.

— А «колбаса» — иллюзия?

— Колбаса?.. — говорит мама. — Смотря какая… Та, что против самолетов, — реальность, а та, что в магазине, — иллюзия.

— Почему ты без конца отстаешь? Иди побыстрее!

Я нагоняю маму. Мы проходим мимо «ажурного» дома.

— Жюр — французское слово, — объясняет мама. — Были такие чулки тонкие — «а жюр», то есть на один день. От этого всякую нежную прозрачную ткань стали называть «ажур». А здесь, видишь, отделка из камня, как кружево.

Я опять отстаю. Я отстаю не просто так. У меня в сумке стоит синяя кружка, а в ней что-то белое, как молоко, только погуще и очень вкусное. Я уже попробовала. Обмакнула палец и попробовала. Обмакну еще разочек, пока мама не видит. Очень вкусно. Еще раз и все…

— Иди как человек! — возмущается мама. — Что такое? Тащится как мертвая…

Я выдергиваю руку из кошелки и тороплюсь за ней. Эта кружка не наша и вообще все, что в сумках, не наше. Из-за того, что мы живем без прописки, нам не дают карточек. И аттестата, который присылает папа, тоже не дают. Мы с мамой ходим отоваривать чужие карточки. Если кому-то не хочется стоять в очереди, они отдают свои карточки нам, и мы их отовариваем. А за это нам дают какую-нибудь еду.

— Такие чулки надевали на балы, — сообщает мама. — Чтобы назавтра выбросить и забыть… Богатые дамы… — Она вздыхает. — Возможно, и сегодня где-нибудь устраивают балы… В какой-нибудь Англии… Или Австралии… А мы погрузились в вечное затемнение… Интересно, кто тут живет, в этом доме? Подъезд шикарный, но планировка внутри какая-то дурацкая, как в гостинице. Между прочим, никогда не бери квартиру над аркой — будет тянуть от пола сыростью.

Ну еще один — самый-самый последний разочек. Последний-препоследний… Я заглядываю в кошелку. Кружка почти пуста. Вкусного белого осталось на донышке. И края вымазаны… Что теперь будет? Я знаю, что я сделаю. Я обтираю пальцем края и дно. Кружка совсем чистая, как будто в ней ничего и не было.

— Иди же ты, в конце концов! — призывает мама. — Чистое наказание, а не ребенок…

Я нагоняю ее и больше не отстаю. Мне даже как будто легче становится нести кошелку. Вот и наш дом. Мы поднимаемся по лестнице, но не в нашем подъезде, а в другом. Возле окошка на третьем этаже мама останавливается.

— Дай твою сумку.

Я протягиваю ей кошелку.

— Что это? Боже мой… — говорит она, вытаскивая пустую кружку. — А где же сметана?

«Сметана» — вот как оно называется.

Мама в испуге смотрит на меня, потом снова в кошелку.

— Я ее съела… — признаюсь я.

— Съела? Что значит — съела? Как съела?..

— Съела…

— Прямо на улице?..

Мама прислоняется к подоконнику и долго стоит молча.

— Нет, я больше не могу, — говорит она наконец. — Кто все это придумал? За что? Что я такое сделала, чем провинилась? Почему надо так надо мной издеваться, почему?! Что, я должна — выброситься из окна? Кинуться под поезд?.. Или убить тебя — раз и навсегда? Что ты молчишь? Говори! Говори, что с тобой сделать! Если ты знала, как съесть чужую сметану, так объясни, будь добра, как теперь выйти из положения.

Я молчу.

— Нет, у меня это в голове не укладывается… Просто не укладывается в голове! Как это можно — съесть чужое? Люди мне доверяют, я за всю жизнь нитки чужой не взяла! Боже мой, боже мой!.. Не знаю, как на глаза показаться… Иди объясни, что твоя собственная дочь — вор и мошенник.