Катя Миллэй - Океан безмолвия Страница 3

Четыре часа сна и чашка кофе позволяют мне кое-как функционировать. Жаль, что не успел взять еще одну чашку, хотя, с другой стороны, залил бы себе все колени кофе, пока добрался бы до школы.

Чтобы не тратить время попусту, достаю расписание, просматриваю его в очередной раз. Труд четвертым уроком — слава богу, не в конце дня. На остальные занятия мне начхать.

И вот я на территории школы. Дрю — на первом плане, со своими обычными прихвостнями, потчует их выдумками про свое лето. Я знаю: он заливает, потому что почти все лето торчал со мной, и я точно могу сказать, что фигней мы не занимались. Дрю постоянно валялся на моем диване, лишь иногда исчезая с какой-нибудь девчонкой, которую ему случалось подцепить.

Сейчас я смотрю на него и думаю: наверно, никто больше так не рад возвращению в школу. Я закатил бы глаза, да только это девчачьи штучки, поэтому я тупо смотрю перед собой и продолжаю идти. Дрю кивает в мою сторону, когда прохожу мимо; я киваю в ответ. Поговорю с ним позже. Он знает, что я и близко к нему не подойду, если он не один. Больше на меня никто не обращает внимания, и я пробираюсь сквозь толпу в центральный двор школы. Звенит первый звонок.

На первых трех уроках — одно и то же. Я слушаю правила, беру учебные планы и пытаюсь не заснуть. Дед минувшей ночью вставал пять раз, а это значит, что я тоже поднимался пять раз. Надо бы мне побольше спать. Через неделю выспишься, сердито говорю я себе, но думать сейчас об этом не хочу.

10.45. Первый перерыв на обед. Я предпочел бы сразу отправиться на урок труда. В такую рань кусок в горло не лезет. Выхожу во двор и устраиваюсь на спинке скамейки, самой дальней, на которой я сижу последние два года. Меня никто не трогает, потому что проще сделать вид, будто меня не существует. Лучше б эти полчаса я подметал опилки, вместо того чтобы сидеть здесь, однако опилок, увы, пока нет. Ладно хоть еще рано и металлическая скамейка не успела раскалиться на солнце. Что ж, придется маяться в ожидании следующие полчаса, которые, наверно, будут самыми длинными за день.

Выживаю. Это то, чем я сейчас занимаюсь. И, надо признать, все не так ужасно, как я боялась. То и дело ловлю на себе косые взгляды — это, наверно, из-за моего наряда, — но в разговор со мной никто не вступает. Разве что Дрю — парень, похожий на куклу Кена, — попытался, но это был так, пустячный эпизод. Он болтал. Я шла. Он отвалил. Я дожила до перерыва на обед, и вот это уже испытание. До сей поры возможностей для общения у всех было мало, поэтому ко мне никто и не приставал, но перерыв на обед — это абсолютно неконтролируемая адская преисподняя: что угодно может произойти. Поначалу я думала, что на обед лучше не ходить, но ведь рано или поздно все равно придется выдержать и взгляды, и комментарии. Честно говоря, лучше уж кактус в задницу засунуть, но, поскольку такового на столе нет, значит, сейчас же сдираем пластырь — и дело с концом. Потом найду пустой туалет, поправлю прическу, подкрашу губы или, как мы, тру́сы, это называем, — спрячусь.

Украдкой пытаюсь оценить свой внешний вид. Не торчит ли что где? Не сверкает ли то, что я не планировала выставить напоказ? На мне те же шпильки, в которых я была в пятницу, но вместо джинсов и футболки майка с глубоким вырезом и короткая — короче некуда — юбка, в которой моя задница смотрится не так уж плохо. Волосы я распустила, и они теперь, струясь по плечам, падают на спину, а заодно скрывают шрам на лбу. Глаза я ярко подвела черным. Вид блядский, ничего не скажешь, привлекателен, наверно, только для самых примитивных человеческих существ. Дрю. Я улыбнулась себе, вспоминая, каким взглядом он смерил меня в коридоре сегодня утром. «Барби» была бы в бешенстве.

Одеваюсь я вызывающе не потому, что мне так нравится или я хочу, чтобы на меня пялились. Пялиться на меня все равно будут, так уж лучше я сама дам повод. К тому же пристальные взгляды — малая цена за то, чтобы отпугнуть всех от себя. Вряд ли кто-нибудь из девчонок в этой школе теперь захочет со мной общаться, ну а с теми парнями, что мною заинтересовались, наверняка даже поговорить не о чем. Ну и что? Если нежелательного внимания не избежать, так пусть уж лучше смотрят на мою задницу, а не на меня вообще, потому что у меня психоз и покалеченная рука.

Марго еще не вернулась домой к тому времени, когда я утром уходила в школу, а то она попыталась бы уговорить меня переодеться. И я не стала бы ее осуждать. Думаю, учитель на моем первом уроке готов был отчитать меня за непотребный вид, когда я вошла в класс, но, посмотрев в журнале мою фамилию, велел садиться и до конца занятия в мою сторону ни разу не взглянул.

Три года назад с мамой случилась бы истерика, если б она увидела, что я иду в школу в таком виде. Она бы кричала, плакала, называя себя плохой матерью, или просто закрыла бы меня в моей комнате. Сегодня радости великой она бы тоже не выказала, но спросила бы, нравлюсь ли я себе такая, а я бы кивнула, солгала, и инцидент был бы исчерпан. Причем скорее всего она вела бы речь даже не об одежде: сомневаюсь, что мой прикид проститутки расстроил бы ее больше, чем мой макияж.

Мама любит свое лицо. Не из чванства или спесивости — из уважения. Она благодарна за то, что дала ей природа. И не зря. У нее обалденное лицо, неземное — само совершенство. О такой красоте слагают песни и стихи, ради такой красоты совершают самоубийства. По такой необычной красоте мужчины в любовных романах сходят с ума, даже если понятия не имеют, кто эта женщина. Им просто необходимо обладать ею. Вот какая это красота. Это и есть моя мама. Раньше я всегда мечтала внешне быть такой, как она. По мнению некоторых, я на нее похожа. Может, и похожа, где-то в глубине. Если соскоблить с моего лица косметику и одеть меня пристойно, чтоб я выглядела как нормальная школьница, а не брызжущая бранью оторва подобно тем девицам, которых выволакивают из наркопритонов в телесериале «Полицейские».

Я представляю, как мама качает головой, награждая меня недовольным взглядом, но теперь она не цепляется ко мне по малейшему поводу, и, думаю, мой сегодняшний внешний вид она вряд ли сочла бы веской причиной для скандала. Мама склоняется к убеждению, что бороться со мной или воспитывать меня — гиблое дело, и это хорошо. Потому что так оно и есть, и я ушла из отчего дома, чтобы она могла смириться с этим. Я давно уже пропащий человек. С этой мыслью я ощутила жалость к маме: она ведь не заслужила такой дочери. Она думала, что у нее растет чудо, и только я знала, как глубоко она заблуждается, — хотя сама очень хотела ей угодить. Может, как раз я и отняла у нее сказку.

И это напомнило мне, что я все еще стою в ожидании на краю школьного двора, словно персонаж в учебном фильме по ОБЖ. Я планировала прийти сюда пораньше, до того как обед будет в полном разгаре, но учитель истории меня задержал, и за те три минуты, что мы с ним общались, двор наполнился школьниками — яблоку негде упасть. Теперь я сосредоточенно смотрю на кирпичи, которыми он выложен, и спрашиваю себя, мудро ли я поступила, надев свои высоченные шпильки, и есть ли у меня шансы пройти через этот чертов двор, не переломав лодыжки и сохранив чувство собственного достоинства. Вдруг слышу, справа от меня раздается чей-то голос, ко мне обращается.

Инстинктивно поворачиваюсь и тотчас же понимаю, что совершила ошибку. Обладатель голоса сидит на скамейке в двух шагах от меня и смотрит в мою сторону. Сидит он в вальяжной позе, широко раздвинув ноги, шире, чем надо, откровенно давая понять, чего ему хочется. Он улыбается. И, конечно, знает, что красивый. Если б самообожание имело запах одеколона, стоять с ним рядом было бы невозможно — того и гляди задохнешься. Темные волосы. Карие глаза. Как у меня. Мы вполне могли бы сойти за брата и сестру или за одну из тех странных парочек, которые больше похожи на брата и сестру.

Я злюсь на себя за то, что обернулась на его оклик. Теперь, когда отворачиваюсь, игнорирую его, готовясь продолжить путь через поле боя, я абсолютно уверена, что его глаза — а также глаза всех, кто сидит с ним на скамейке, — будут прикованы к моей спине. В смысле к моей заднице.

А стоит ли рисковать? Я с опаской поглядываю на каверзное кирпичное покрытие школьного двора. Меня ведь никто не гонит, спешки никакой. Я смотрю, куда бы мне приткнуться, и слышу, как парень добавляет:

— Если ищешь, где сесть, мои колени в твоем распоряжении.

Ну вот, началось. Он не сказал ничего умного или оригинального, но его столь же безмозглые дружки все равно хохочут. Рухнули мои надежды на нашу с ним родственную связь. Я переступаю через бордюр и иду через двор, глядя строго перед собой, словно у меня есть какая-то цель помимо того, чтобы не упасть.

А ведь еще даже полдня не прошло. По расписанию у меня семь уроков, я отсидела только три. Остались еще четыре, причем один дерьмовее другого.