Даниэль Пайснер - В темноте Страница 3

Все было просто замечательно в нашем маленьком уголке мира, пока не пришел 1939 год. В начале 1939-го произошло нечто чудесное, но после этого произошло и нечто ужасное, и два этих события навсегда изменили мою жизнь. Чудесным событием было рождение моего младшего брата Павла. Все в семье называли его Пинио. Он родился 18 мая. В этот день был церковный праздник, и родители выслали меня из дома в компании горничной Мариши. Мама должна была рожать дома, все очень волновались и не хотели, чтобы я путалась под ногами. Так что мы сначала сходили в парк, а потом отправились в церковь. Мариша, конечно, была не еврейских кровей. Ей хотелось посмотреть службу, но я без конца дергала ее за руку и просилась домой, смутно понимая, что она намеренно отвлекает меня от чего-то важного. Я ничего не знала ни о беременности, ни о рождении детей, но прекрасно понимала, в каком настроении находятся мои родители… Когда мы наконец вернулись домой, папа сказал, что у него для меня есть подарок, и отвел меня к маме, а у нее на руках Пинио!.. Вот как, по моему разумению, он появился у нас дома: мама положила рядом с окном на ковер несколько кусочков сахара, прилетел аист, забрал сахар, а взамен оставил нам брата. Я верила в эту версию событий долгие годы.

В тот же день меня ждал еще один подарок – чудесный французский пинчер, которого мы назвали Пушком. Он был маленький и белый, словно снежок или клубок лебяжьего пуха. Прибавьте еще двух канареек, живших в большой клетке в гостиной, – настоящий зверинец! Теперь, после появления маленького ребенка и Пушка, дом наполнился шумом и веселой суетой. Папа принес домой собачку, чтобы мне было чем заняться – ведь после рождения малыша маме будет не до меня, и он опасался, что я почувствую недостаток внимания с ее стороны. Он ошибался: я радовалась появлению Пинио не меньше остальных, зато теперь у меня получилось целых две любимые игрушки!

…Утром 1 сентября 1939 года произошло и ужасное. Отец подвел меня к окну и показал на пролетающие над городом немецкие «мессершмиты».

– Это конец, – сказал он. – To jest koniec.

Он объяснил мне, что немцы начали войну, что они заняли западную часть Польши и теперь подходят к Львову…

– Кшися моя, Кшися, – сказал он печально, – это конец.

Я ничего не понимала. Меня происходящее не столько страшило, сколько озадачивало. Ловя обрывки разговоров взрослых, я понимала, что их беспокоит война, но что это такое, я, конечно, понять не могла. Когда я услышала взрывы, мне казалось, что бомбы падают прямо перед нашим домом, хотя на самом деле бомбили другой конец города. Спустя много лет я прочитала о немецко-советском пакте о ненападении и поняла, что над центром города самолеты летали просто, чтобы напугать нас, потому что министры иностранных дел СССР и Германии Молотов и Риббентроп договорились, что немцы не будут входить во Львов. Но в тот момент мы этого, естественно, не знали. Мы знали только, что на город совершено нападение, и поэтому спустились в переоборудованный в убежище подвал нашего дома. Там я коротала время в играх с дочкой наших консьержей Данусей, девочкой с прекрасными светлыми волосами. Мы с Данусей были почти ровесницами, она жила на первом этаже нашего дома, и когда грохот бомбежки поутих, я поднялась с ней и ее родителями к ним в квартиру перекусить. Мама с отцом и Павлом остались в подвале, а Данусина мама сделала мне яичницу-глазунью. Раньше я никогда еще не пробовала яйца, приготовленные таким образом, и блюдо мне очень понравилось. Для меня в мои четыре года открытие, что из яиц можно делать глазунью, было событием, по важности не уступающим бомбежке. Вернувшись в подвал, я немедля рассказала маме про глазунью, и с этого момента она стала готовить для меня яичницу только так, а я даже при одном виде глазуньи до сих пор возвращаюсь мыслями в те первые дни вторжения. Как же человеческий мозг на всю жизнь связывает воедино ощущения и воспоминания!..

Бомбежки продолжались несколько недель, и мы отправились в дом бабушки с дедушкой – у них подвал было гораздо просторнее. Я не привыкла видеть город таким безлюдным. Кроме нас и еще нескольких семей, спешащих где-нибудь укрыться, на улицах не было больше никого. Я помогала катить английскую коляску с большущими колесами, в которой лежал Павел и кое-какие вещи. Вернуться к себе на Коперника мы смогли дня через три-четыре. По пути домой родители гадали, какой будет жизнь при новом режиме. Я не знала, что такое «при новом режиме», но звучало это не очень-то хорошо. Их беспокойство передалось мне.

Несмотря на бомбардировки, мы не заметили в городе особых разрушений. Больше всего пострадала другая часть Львова, хотя, как мне теперь думается, вполне может быть, что, не желая меня пугать, папа вел нас по улицам, на которых не было руин. Я столько дней слушала, как падают и взрываются бомбы, а теперь не видела никаких подтверждений тому, что все это происходило на самом деле. Возможно, как ребенок, я просто не могла связать весь этот грохот с физическими разрушениями, но все вокруг выглядело вроде как всегда. Я шла и радовалась, что бомбежки наконец кончились. Я слушала родителей, изо всех сил пыталась представить себе перемены, о которых они говорили, и не могла, потому что не видела на улицах ничего необычного.

Затишье продлилось всего несколько дней, потому что потом немцы с русскими решили поделить Польшу. В результате, естественно, возникла такая же нервозность и неразбериха, как во время бомбежек. Гитлер должен был оккупировать Западную Польшу, а Сталин – Восточную, в которую входил и Львов. Всюду люди судачили о том, где будет лучше, на немецкой или советской стороне. Одни говорили, что лучше будет под немцами, потому что это культурный, образованный и благородный народ. Но немцы славились и своей жестокостью. Если говорить о моем отце, то он немцев боялся. Люди уже узнали, что Гитлер делает с евреями, из уст тысяч бежавших в Восточную Польшу евреев. Они не могли жить под немцами. Конечно, им не очень-то хотелось жить и при советской власти, но они были вынуждены идти на этот риск. В город хлынули потоки беженцев из западных городов типа Кракова или Лодзи, и еврейское население Львова очень быстро перевалило за 200 000.

Конечно, как мы выясним уже в самом скором времени, русские тоже были не подарок. Коммунистические идеалы прекрасны в теории, но на практике они насаждались с такой же жестокостью и строгостью. Нет, они не строили концлагерей, предназначенных для массового уничтожения евреев, но ссылали людей в Сибирь, и очень многие там тоже умирали. Иудеи, христиане… это для них не имело значения. Если у тебя были деньги, если у тебя было свое дело, если тебе не надо было ходить на работу, ты не мог принести русским пользы. А раз так, тебя надо было отправить куда подальше. Так уж у русских все было устроено. Они реквизировали материальные ценности, выселяли из домов, лишали людей элементарных свобод. Куда ни кинь – всюду клин, говорили люди, но у большинства львовских евреев все же было стойкое ощущение, что присутствие русских спасало нас от куда более страшной участи.

Мой папа относился к сложившейся ситуации с юмором, потому что они с мамой считали, что так всегда легче проходить через любые испытания. Он называл русских «незваными гостями». «Эти освободители, – писал он, – освободили нас от всего, что у нас было».

Первое замеченное мною изменение при русских: из дома исчезли няня и горничная. В коммунистической России все были равны. Мы теперь принадлежали к рабочему классу и должны были одинаково страдать, нищенствовать и голодать. Какая уж тут прислуга! Поначалу я поняла все это так, что няне и горничной просто перестало нравиться работать у нас или они на что-то обиделись. Так или иначе, это означало, что маме пришлось сидеть дома со мной и Павлом. Вообще-то мне эти перемены пришлись очень по душе. Мне нравилось, что мама перестала уходить из дома. Я садилась за стол в кухне, а она рассказывала мне сказки. Она выдумывала их на ходу и уже на следующий день напрочь забывала, о чем рассказывала вчера. Я говорила ей:

– Мама, а что было дальше с волком? А что потом случилось с маленькой девочкой?

Я хотела, чтобы она закончила историю, но она уже забывала, с чего начала…

Еще одна большая перемена: в сентябре, сразу после окончания бомбардировок, еще в период становления советской власти во Львове, я пошла в школу. Школа находилась в двух-трех кварталах, и в первый день я шла туда с огромной неохотой и расплакалась, но мама убедила меня остаться… Я до сих пор помню наш класс, место, где я вешала свое пальто, игрушки, которые показывал нам воспитатель, лица других детей. Следующий день дался мне гораздо легче. У нас с родителями выработалась привычная схема. Мама приводила меня в школу, а днем меня забирал отец. Но в один день отец не смог прийти за мной – вместо него меня встретила мама. Папа в тот день вернулся домой вечером. Когда он вошел в дверь, я увидела на его лице слезы.