Ирина Волчок - 300 дней и вся оставшаяся жизнь Страница 3

Инночка аж задохнулась от унижения, и вполне всерьез стала придумывать уничижительный ответ той базарной курице. Пока не сообразила, что никакая базарная торговка не будет ей задавать таких вопросов, так что и отвечать на такие вопросы ей не придется. Инночка не очень весело хмыкнула и наконец нырнула за тяжелую дверь магазина «Грация».

Обладая исключительно миниатюрными размерами, она всегда долго маялась при покупке белья. А тем более сейчас, когда пишут «A-II», а на самом деле это все оказывается аж «C–IV».

— Мадам, — послышался сзади вкрадчивый голос. — Позвольте воспользоваться вашей попкой!

Инночка аж остолбенеть забыла — обернулась. Перед ней стоял мужчина ее мечты: не слишком высокий, донельзя ухоженный, в дорогих очках. Мужчина с плаката… И тут до нее дошло, что именно он сказал.

— Да как вы смеете?!

— Я не совсем то имел в виду, просто у моей старшей дочери такой же… как бы это выразить…

— Бампер? Буфера? — рассвирепела Инночка. — И что это значит — не совсем?!

— Это значит, что вашими прелестями я бы не отказался воспользоваться и по прямому назначению! — нагло заявил голливудский красавец.

Она беспомощно оглянулась. Никто из продавщиц и не собирался обрывать явно перспективного клиента. И тогда она сделала то, чего не делала никогда в жизни, — с размаху (и откуда сила-то!) смазала этого голливудского красавца кулаком прямо по дорогущим французским очкам. А подумав секунду, добавила с другой стороны.

Уносясь, как трепетная лань, из застывшей в немой сцене «Грации», Инночка хохотала как безумная, сквозь смех приговаривая: «Подставь левую, подставь левую, козел!»

Колготки пришлось купить в дешевом ларьке. Дома она снова (зачем? от обиды, наверное) достала из ящика письмо.

«В палатке так холодно, что кажется, что тепло. Если какое-то время лежать не двигаясь и сосредоточиться, то кажется, что ты лежишь рядом, прижавшись к моему животу спиной, а я тебя обнимаю. И нам так хорошо вместе, что не хочется разговаривать, даже дышать. Я знаю, ты обязательно сейчас думаешь обо мне, а не пишешь потому, что занята. Или потому, что уже забыла, как писать рукой, на работе все же на компьютере делали. А еще я хочу посадить тебя к себе на колени и показать какой-нибудь из „Doom“ — желательно последний, и чтобы комп помощнее и видеокарта покруче. Тогда ты будешь инстинктивно уклоняться от противников, а я буду сидеть смирно-смирно, и ты сама будешь касаться меня плечами и волосами. Я люблю тебя. Так люблю, что даже по имени не могу себя заставить тебя называть. Заставлю: Инна. Инночка. Моя Инночка».

Глава 4

Шумела вода. Инночка сидела на бортике ванной: писем стало слишком много, надо было как-то шифроваться.

«…Теперь я смогу писать тебе два или даже три раза в день — попал в больничку, так тут называют военный госпиталь. На самом деле полная фигня, дефицит веса называется. В общем, если тебе нравится смотреть по ящику всякие дефиле (не знаю, как это слово правильно пишется), то я как раз мужчина твоей мечты, во мне осталось пятьдесят восемь килограммов. Из семидесяти девяти. Но обещаю, ты будешь любить меня по-настоящему, а не из жалости, потому что кормят здесь как на убой…»

На убой — это, видимо, чтобы патроны на расстрел этих горе-солдат не тратить. Сегодняшние неприятности — страшнейшие, можно сказать, фатальные неприятности — вдруг вылетели из Инночкиной головы. Она попыталась представить себе Генку, уменьшившегося почти на треть. Во время той их единственной ночи, и даже, в общем, не ночи, а сначала исступления, а потом истерики, ни толстым, ни полным, ни упитанным он ей не показался. Скорее тощим, как ее старый велосипед, догнивающий где-то на чердаке в деревне у бабушки.

На треть, на треть… Ноги по колено отрубить? Тьфу, гадость какая в голову лезет… Пятьдесят восемь килограммов… У нее самой сорок восемь — но он выше ее на полторы головы, а на его ладонь она может вполне комфортно усесться. Ну примерно.

Бедный мальчик… А ведь ее Сашке тоже в армию идти, и совсем скоро, через три с половиной года…

Господи, о чем она думает? Ей надо думать совсем о другом. Ведь она на этот раз действительно крупно вляпалась, и увольняться с довольно рыбного места ей придется не из-за какой-то дурацкой выходки дурацкого мальчишки, а по статье! Ее, возможно, даже посадят! Это вчера вечером они с мамой и Сашкой заливались хохотом, обсуждая происшествие в «Грации». А сегодня утром выяснилась ужасная вещь. И, увы, не дешевые колготки оказались велики, и не ноготь сломался, и не сервер на работе слетел…

Выяснилось следующее: новый начальник Виталий Валентинович Голубев на работу нынче не явится. По причине наличия у вышеозначенного Виталия Валентиновича вполне законного больничного листа. И не грипп, не бубонная чума, не холера скосила красавца-мужчину во цвете лет. Его жестоко и беспричинно до полусмерти отходила какая-то пигалица в магазине дамского белья «Грация», куда он завернул купить дочери презент на совершеннолетие. При большом скоплении возмущенных свидетелей.

— И будет он полный дурак, если не подаст на нее в суд, — резюмировала Полина Георгиевна, которая на добрый десяток лет была старше нового директора и уже заочно взяла над ним шефство. — Виданное ли дело, очки в золотой оправе прямо на лице у человека так помять, что как будто корова их жевала!

При этом завершающем аккорде молодежь заржала, как застоявшиеся казацкие кони, а вжавшаяся в колючий аспарагус Инночка пискнула:

— Так он в больнице?

— В какой, к черту, больнице, дома бодягу небось к синякам прикладывает!

— Новые очки покупает! Платиновые. Но с темными стеклами! — резвилась молодежь.

— Нет, ну почему у меня завсегда сердце радуется, когда простой человек какому-нибудь богатенькому Буратино в рыло двинет, а? — балагурили коллеги.

— А с чего ты решил, Женька, что пигалица эта самая — простой человек, а не кто-нибудь из наших, из так называемой интеллигенции? — Поставила вопрос ребром Полина.

— Полина Георгиевна, ну вы даете! Конечно, какая-нибудь работница обувной фабрики, ошалевшая от тамошних цен, или нянечка из детского садика. Ну не Инночка же наша рыло этому, как его, Виталию Валентиновичу расквасила!

Тут Инночка была вынуждена раскашляться и бежать в туалет, и жадно, затяжка за затяжкой, хватать сигаретный дым.

Рабочий день завершился нервозно, но Армагеддон местного масштаба предстоял дома: не сказать маме, что объект вчерашних насмешек, голливудского вида любитель абсолютно посторонних попок, и есть будущий Инночкин начальник, преступница не смогла.

— Господи, Нуся, ну почему ты без конца вляпываешься в дерьмо?

— Мама…

— Да, именно дерьмо! Чем тебе был не хорош Никита, с которым вы дружили в школе? Чем?

— Он постоянно поправлял штаны…

— Ну и что?

— На этом самом месте, мама! Это отвратительно!

— Зато теперь он профессор!

— Педагогики, — брякнула Инночка и тут же пожалела о сказанном: Капитолина Ивановна была педагогом с сорокалетним стажем, и намеки на халявность педагогического труда не терпела.

После трех литров слез, посвященных дочерней неблагодарности в частности и бестолковости вообще, а также шести таблеток валерьянки и двух (в качестве тяжелой артиллерии) — валидола воспитательный процесс был продолжен:

— А Славик? Твой бывший? Зачем нужно было выслеживать его с этой его блондинкой? Тем более что он все равно ее сразу же бросил!

— Но мама, я не выслеживала! Я застала их в нашей со Славиком постели, а на ней, к слову, был мой пеньюар…

— Который привез тебе из Франции Славик!

— Ты же сама моешь им плиту, я к этой дряни и не прикоснусь больше!

— А письма, Нуся? — вдруг совершенно спокойным голосом сказала мама. — Письма, которые ты получаешь пачками и перечитываешь в ванной? Письма, которые лежат в столе рядом с порнографией и этой гадостью? Ты связалась с зеком?

Ответить было нечего.

«…Здесь есть библиотека. Я решил: раз я влюблен — буду читать стихи. Попался Бродский, собственно, не Маяковского же мне читать? У него есть потрясающая вещь, „Зимняя почта“ называется. Ну, в смысле медленная, наверное, ямщики по дороге замерзают, как в Полининой песне, помнишь? Так вот начинается это стихотворение словами: „Я, кажется, пишу одной тебе“. А мне хочется добавить: „Простыми вилами по глянцевой воде“. Ведь и то и другое правда: я пишу только тебе одной, а ты не отвечаешь, значит, мои письма и есть письмена на воде. Хотя, конечно, стоит придумать что-нибудь поромантичнее, чем вилы, правда? Боюсь написать в конце „целую“ — вдруг ты обидишься, как в ту ночь, и уедешь на такси неизвестно куда…»

Глава 5

Она решила никуда не ходить. Так называемые «половые праздники» — двадцать третье февраля и восьмое марта, с подросткового возраста казались ей отвратительными по своей сути. В конторе большие надежды возлагались на грядущую пьянку с Терпилой (так конторская молодежь окрестила Виталия Валентиновича Голубева, директора, руководителя, отца-командира, можно сказать) во главе: ведь ничто так не сближает, как коллективное распитие горячительных напитков, правда? Сближаться ни с кем не хотелось.