Владимир Соколовский - Уникум Потеряева Страница 3

Полгода, посвященные устройству выставки, пролетели для Постникова, как одна минута. Ее действительно стало не узнать. Всех прибывающих из районов лиц, имеющих хоть какое-то отношение к пожарным делам (а это — и все начальство, вплоть до мастеров, и просвещение, и медицина, и сельские деятели — да все, все!) отправляли первым делом на выставку. Приходили разные учрежденские делегации, просто любопытные люди. Особенно школьники любили посещать ее. Им нравилось, как их встречает суровый, сосредоточенный директор, садится в космонавтское кресло и начинает давить на кнопки, крутить штурвальчики и передвигать рычажки. И в лад его движениям горят дома, что-то взрывается, люди бегут, и над всем этим истошно воет сирена: «Гау-гау-га-а-уу!!..».

К описываемому времени Валентин Филиппович уже охладел к своей выставке, она перестала его интересовать, и функционировала лишь благодаря огромному труду и средствам, ранее в нее вложенным. Сработано все было прочно, на славу, а чинить мелкие неисправности не составляло особенного труда. Уже минуло несколько новых увлечений: кактусы, женщина и велотуризм. Но яростный червяк липко сосал душу, лишал возможности спокойно дышать.

Явились рыбки. Они были последней страстью неистового Валички. В разгар ее в крошечной квартире жужжали моторчики, накручивая многие ватты, качался компрессорами кислород, произрастали в банках удивительные водоросли, по ванной ползала назначенная для прокорма разная водяная гадость. В аквариумных емкостях плавали и резвились, ерзали в воде сомики элегантные, сомики крапчатые, сомики альбиносы и сомики леопардовые; пунтиусы пятиполосные и пунтиусы двуточечные, расборы гетеморфы и кардиналы, нанностомусы арипиранские и барбусы суматранусы, тернеции и копеины гутаты. Словно нахохленный воробей, сидел среди этого разнообразия подводного мира Валичка на высоком стуле, с сачочком в руке, чтобы немедленно выловить и спасти от пожирания могущее в любой момент появиться рыбье потомство. Кроме того, рыбы болели, и он лечил их от разных вирусов, грибков, простейших рачков и плоских червей из группы сосальщиков. В квартире держалась устойчивая субтропическая влажность и жара, потому что Валичка не открывал ни окон, ни форточек, боясь простудить рыбок.

Будь Постников потерпеливее и попредприимчивее — он стал бы, несомненно, жить без нужды, и даже прикопил бы изрядно на черный день, ибо разведение рыбок в таких масштабах приносит заинтересованным немалые денежные плоды. Только он стеснялся почему-то появляться на рынке, расхваливать свой товар, просить цену за то, что делалось никак не из корысти. И жил на свою госзарплату — надо сказать, тоже неплохую.

ДЕД ФУРЕНКО МЕЧТАЕТ НАПИСАТЬ МИРОВУЮ ИСТОРИЮ ВСЕХ ГРАЖДАН

Тут-то на сцену и выступает старик Фуренко. Замшелый, высокий и костистый, скверно одетый, все в широкую одежду, он пучил голубые в красных жилках глаза, орал, оскорблял без понятия чина всех приходящих к нему за советом, помощью или рыбьим молодняком. И мало кто дерзал сказать ему противное слово. Потому что дед считал себя умным, — а возможно, что таким и был. Во всяком случае, оскорбляемому всегда казалось, что дед знает больше него, и он смирялся. Когда Постников, узнав Фуренкин адрес в секции аквариумистов, отправился к нему за экземпляром редкостной рыбки «водяные глазки», старик так свирепо слаял ему что-то гадкое насчет любителей водной фауны, что Валичка даже забоялся. Скромно погрустив у дверей малое время, он под гневным взглядом деда стал обходить аквариумы. И так, покашливая, прохаживался, покуда не поразил Фуренко в самое сердце некоей к месту высказанной тонкостью о методах лечения инфузории ихтиофтириуса. Фока Петрович (так звали старика) покряхтел еще немногое время сварливо, и вытащил чекушку. Домой Постников возвращался гордый, чуть качаясь, и в литровой банке плескались почти что даром доставшиеся два чудных экземпляра «водяных глазок». Дальнейшей дружбе способствовали два обстоятельства: во-первых, Валичка согласился бесплатно отдавать старику всю молодь, просто за добрый совет, помощь и некоторые ценные породы. Во-вторых, старик полюбил разговаривать с Валентином Филипповичем, узнав, что тот закончил два вуза. Фуренко умел уважать образование.

Иной, нимало не затруднясь, счел бы Фоку Петровича обыкновенным сумасшедшим. Такие люди находились, и их было немало. И вот ведь что странно: какие номера, фортели ни откалывал костистый дед со своими рыбками — это никогда не послужило бы поводом к разговорам о сумасшествии. Но чуть дело коснется бумаг, или книг, или тетрадей, — короче, предметов мыслительной деятельности — здесь мы уж тут как тут. И что, казалось бы, странного было в том, что дед Фуренко любил собирать разную письменную рухлядь? Религиозным он не слыл, страстью к поминкам не отличался, вообще к людям был довольно равнодушен, однако так уж повелось: чуть объявился покойник, особенно известная прошлыми заслугами личность, глядь — уж крутится вблизи высокая фигура в размашистых одеждах, и подбирается к архиву. Этими письмами у него были забиты все углы, свободные от аквариумов, даже в туалете под них были приспособлены полки. Вдыхая гнилостный запах влажной слежалой бумаги, Постников спрашивал старичину: «Зачем вам этот хлам, Фока Петрович? Сдали бы в утиль, купили себе новые туфли». «Многие деньги плочены, многие трачены труды, — гудел тот, вздымая корявый, белый и распухший палец. — А ты бы, мил-человек, нежели чем растыкать попусту, помог бы разобраться. А я потом напишу на этом основаньи мировую историю всех граждан». «Мировая история! — злился Валичка. — Вы и в своей-то жизни только помалу разобрались, а туда же». «Своя жизнь — што… Своя жизнь — она, брат, только своя, больше ништо…». Наконец старик стал настырен, и Валичка начал брать письма пачками к себе, разбирал, иногда задумываясь над чужою судьбой, слезами и радостями. Старику он составлял краткие справки типа аннотаций, — кто писал, кому, какие главные события, на что стоило бы обратить внимание. Глупая, бесполезная работа! — тем более, что ясно было и дураку, что ни за какую мировую историю граждан Фуренко никогда не возьмется и ни за что ее не напишет.

И вот однажды, маясь ночью на высоком стуле, посреди своего булькающего и свистящего царства, Валичка прочел странное письмо.

Писала женщина. Средних скорее лет. Впрочем, предположений мы можем делать сколько угодно! Проще привести текст…

ПЕРВОЕ УПОМИНАНИЕ ОБ УНИКУМЕ ПОТЕРЯЕВА

Здравствуй, дорогая подруга!

с приветом к тебе Саша Красносельская.

Хотела еще написать: «боевая», да вспомнила о твоем мирном характере. Но ведь жили же мы когда-то с тобою в ссыльном городе Минусинске! Помнишь тундру за жердяными воротами на окраине? Как твои детки? Кушают конфетки? А я так и осталась одна, все воевала да воевала. В таких приходилось бывать бучах, рассказать — не поверишь. Но зато исполнилось заветное, что не давало раньше покоя: паразиты повержены в прах, мы строим социализм, а там и коммунизм не за горами. Деньги только нужны; деньги, деньги и деньги. Иногда даже думаю: эх, продать бы наши главные «богатства»: лень, склонность к пустым рассуждениям, вороватость, привычку все делать тяп-ляп… Только не найдешь на них во всем мире покупателя. Недавно была в деловой поездке в Италии: легко, беззаботно живут там люди! Легко работают, без криков и натуги, легко отдыхают. И я так почему-то злилась на все это, что только под конец поездки вспомнила, что с этой страной связано одно наше семейное предание. Здесь учился один художник, несчастный человек; ходили даже слухи — что я незаконный потомок этого человека, — да глупости, не те были времена! Но потихоньку, потихоньку — я начала вспоминать, раскручивать эту легенду, а какое-то время оказалась даже захвачена ею. Мне в свое время она казалась дикой, глупой до ужаса, неправдоподобной сказкой, я хохотала. Мне рассказывали ее и бабушка, и мать, и отец. Особенно часто отец: он был странный, чудак, вечный искатель кладов. Ты ведь знаешь: я рано порвала с семьей, ушла в революцию, старалась забыть все прошлое. Но облик отца помню: землистое лицо в буграх, пристальные глаза, сюртук с перхотью на плечах, крутой подбородок. Только подбородок, наверно, и остался от фамильных наших черт, — в частности, от прапрадеда, героя войны с Наполеоном.

Ну давай же я все расскажу тебе, наконец.

Так вот: в нашем потеряевском имении жил во времена оны некий крестьянский сын Иван Хрисанфович Пушков. В его раннюю биографию я не вникала, да вряд ли кто и помнил ее ко времени моего детства. В Потеряевке ведь четверть населения носит фамилию Пушковых. Но основные вехи проследить нетрудно, они все тут, в этом предании. Якобы десятилетним мальчиком он приставлен был к расписывающим потеряевскую церковь художникам, и выказал при этом столько любопытства, столько страсти к познанию живописной работы, что богомазы после освящения храма пошли к помещику, моему прапрапрадеду Евгению Николаевичу Потеряеву, и просили отпустить мальчика с собою в учение. Тот ходил в трауре по недавно скончавшейся жене (почему-то женщины рано умирали в нашей семье!), но был тогда еще довольно либерален духом, посмеялся: вот-де, мал золотничок, а со временем, возможно, и выйдет хороший толк! И отпустил отрока на оброк, с обязательством каждые два года являться к нему и показывать, чего добился учением. И вот Пушков ходил, расписывал церкви, а потом как-то в Москве у них утонул артельный старшина, и мальчик — да нет, он был уже не мальчик, лет шестнадцать, — прожил год на квартире у одного запьянцовского, отовсюду изгнанного художника. Вот тут он и понял волшебную силу настоящего искусства — и, сколько мог, усвоил его. И художник полюбил его, как сына, и передал многое из того, чем владел сам, а живописец он, видно, был отменный, сгубленный только питейным пристрастием. Днями Иван Хрисанфович трудился, где только мог, чтобы заработать на дрова, свечи, краски, пропитание себе и учителю, а ночами рисовал. По воскресеньям же они ходили на пейзажи. К весне тот неизвестный художник-благодетель простудился, заболел горлом, и доктор советовал ему ехать жить на юг. И вот в начале лета он собрался, простился с друзьями и учеником, и ушел пешком с батожком и котомочкой куда-то в Полтавскую губернию, где у него жили родственники. Звал с собою и Пушкова — однако тот отказался: крепостной-де человек не имеет права уходить без спроса барина. И сам вернулся в Потеряевку. Сначала прапрапрадед хотел обойтись с ним сурово — но узнав, что он все это время учился живописи, смилостивился и велел писать свой портрет. Этот портрет я помню, на нем Евгений Николаевич — гусарский корнет, в форме, в которой в молодости вышел из полка. Портрет добротный, хоть и обычный, — так ведь не надо забывать, что художнику в ту пору исполнилось всего-то семнадцать лет! В-общем, картина получила одобрение, и Пушков оказался в милости, в фаворе. Видно, у предка уже тогда возник план относительно него — и, чтобы не ошибиться, он заказал Ивану Хрисанфовичу еще один портрет: дочки Наденьки, Nаdinе. Вот он-то и известен как Уникум Потеряева.