Константин Сергиенко - Самый счастливый день Страница 3

Я обошёл вокзал. Да, прежний напоминает, но безусловно состарился и позабыл те радостные дни, когда от его свежих стен трогался на Москву первый состав с масляно-чёрным, украшенным красными лентами новеньким локомотивом.

У бесцельно торчащего, лишённого проводов столба стояла понурая лошадёнка. Старик в брезентовом сером плаще пристраивал на телегу поклажу. Я подошёл.

— Не подскажете, где мне найти капитана Васина?

— Доброго здравия, — ответил старик, мельком взглянув на меня. Ответа он мне не дал, а продолжал ворочать тяжёлый мешок.

— Может, в казарме? — спросил я неуверенно.

Старик бросил на меня ещё один взгляд и произнёс будничным голосом:

— Ты, что ль, Николай Николаич?

Я оторопел. Старика я не помнил и тем более никак не ожидал встретить в этих местах знакомца.

— Не узнаёшь? — спросил тот. — А я вот тебя признал, хотя повзрослел ты изрядно. Что приехал?

Я медлил, пытаясь напрячь свою память.

— Чего уж там, «Корабль дураков», — произнёс старик.

— Егорыч! — воскликнул я.

— Егорыч, Егорыч, — подтвердил тот.

— Как же ты здесь? — спросил я с волненьем.

— Всё так.

— Вернулся?

— Не уезжал.

— Но как же, как? — всё спрашивал я.

Егорыч вскинул голову к небу.

— И льёт, и льёт. Ужель без зонта приехал? Смотри-ка, весь мокрый. Давай под навес перекинемся. Мне ещё Фильку ждать. Картошки, видишь, добыл, а Филька должен горох поставить.

Мы отошли под козырёк задних дверей вокзала.

— Чего здесь забыл? — спросил Егорыч.

Я смотрел на него, и знакомые черты медленно, словно на фотографии, брошенной в ванну, проявлялись на сморщенном тёмном лице. Да, это был Егорыч, тот самый Егорыч, который когда-то по настойчивой моей просьбе сделал копию с картины «Корабль дураков».

— По делу небось? — сказал Егорыч, вытащил огромный коричневый платок и шумно в него сморкнулся.

— По делу, да вот неудачно. Форму какую-то недодали, поэтому не пускают. Придётся опять в Москву.

— Куда не пускают?

— Туда, за колючку.

— А что, тебе надо?

— Надо, Егорыч, надо. Добивался полгода, и видишь, какая напасть, бумажку забыл.

— Ночью приехал? — спросил Егорыч. — Понятно. Кто там сегодня дежурил, Кулёк? Ну да, лейтенант, фамилия у него Кулёк. Это спасибо скажи, что не Васин. Тот бы разом тебя на замок. Строгий, стервец.

— Эх, жалко, Егорыч, нет времени с тобой говорить. Поезд скоро. Я всё же хочу найти капитана. Вдруг прояснится.

— Не вздумай, — сказал Егорыч. — Не поможет, только задержит напрасно. Станет звонить, выяснять.

— Жалко, — повторил я.

— А тебе очень надо?

— Чего? — я не сразу понял.

— Ну, за колючку.

— Очень, Егорыч, очень. Я бы тебе рассказал, да времени нет.

— Ну что ж, — Егорыч снова раздумчиво глянул на небо. — Сделаем так. Фильку мы ждать не будем. Ложись-ка в телегу, накрою тебя брезентом, а там, глядишь, довезу.

— Куда довезёшь?

— Ко мне. Я ведь всё там живу. Провезу тебя, не волнуйся.

— Живёшь за колючкой?

— Живу, — подтвердил Егорыч. — В том же доме. Гости у меня, сколь хочешь. Никто не увидит, не тронет, я у них главный тут человек.

— Чудеса, — пробормотал я.

Дальнейшее и походило на чудо. Магическая форма тринадцать! Ты оказалась формой без содержания, пустым звуком, химерой. Если бы содержание наполняло тебя, оно неминуемо бы выплеснулось и преградило мой путь. Лейтенант Кулёк, капитан Васин и румянолицый Головченко оказались бессильны. Могуч был, однако, мой старый знакомец Егорыч, некогда школьный сторож, а ныне последний житель пустынного городка.

Я просто лежал в телеге, вершившей свой медленный путь. Мокрый брезент коробом стоял надо мной. Иногда телега останавливалась, Егорыч вступал в короткие переговоры, благожелательные и шутливые. «Что, дед, нагрузил? Когда на чай позовёшь? Говорят, у тебя корова с шестью ногами. Привет колдунам! Старик, достань семилетник, водкой отблагодарю».

Посты миновали. Егорыч приподнял брезент:

— Вылезай, теперь уж никто не тронет.

С неба летела мокрая пыль, телега гулко катила по бетонным плитам, цокали подковы, лошадь встряхивала мокрой гривой.

— Мне шины один обещал, тоже за семилетник.

— Цветок?

— Растение. Семь лет назад появилось, оттого и зовут. Магическое, прямо скажу, растение. Кактус не кактус, ну вроде… не знаю и как сказать. Засецкую рощу помнишь?

— Ну как же!

— Вот там и растёт…

Мы направлялись к дому Егорыча.

Ютился он в прежние времена на окраине городка среди подобных же ветхих домов, длинных бараков и шатких хибар. Я хорошо помнил дом Егорыча. Простая изба, пятистенка. У крыльца две рябины, резные наличники, в сенях кадушка с водой, в чулане нагромождение бесполезных вещей, сразу у входа кухонька, потом залец в пять окон, а посреди ярко расписанная русская печь. Не в петухах, цветах и узорах, нет. Печку украшали сюжеты из картин знаменитых художников. На боковой, например, стороне красовался почти полностью воспроизведённый «Сельский концерт» Джорджоне. Копия была весьма и весьма своеобразной. Обнажённые нимфы выглядели сдобными деревенскими вдовушками, а изящные музыканты лавочниками прошлых времён.

Теперь вокруг уж не было ни хибар, ни бараков, лишь буйная зелень подступала со всех сторон. Но домик бережно и стойко хранил заповедный свой облик. Даже «Сельский концерт», хоть и поблёкший, осыпавшийся местами, ещё наполнял залец тихой печалью своей неслышимой музыки.

— Как всё идёт, Егорыч?

— Длинный разговор. Ты лучше отдохни, Николай Николаич. Дел у тебя здесь много?

— Не знаю, что и сказать. С одной стороны, немного, с другой…

— Ну-ну. Осмотрись, никто тебя не торопит.

— И сколько тут можно жить?

— Прошлым летом ко мне наезжал племянник, ботаникой любопытствовал. Ботанике он обучается, тоже в Москве, я ему про семилетник писал. Сам понимаешь, какие у него бумаги. Так я его таким же макаром провёз. Два месяца жил! Тут что? Тут просто. Часы обходов известны, три раза в день, раз ночью. А остальное время свободно, гуляй не хочу. Ну, конечно, сторожко, мало ли что. Васин может внезапно нагрянуть. Но что там Васин, его издали слышно, «газик» громыхает, ровно моя телега. Разные там комиссии, экспедиции тоже, но это нечасто, раза три в год. Только что толку? Говорят, в Москве целую контору собрали…

— У меня как раз допуск оттуда.

— Нет, никакого не будет толка. Наука до того не дошла.

— А ты на каких правах, Егорыч?

— Абориген, — коротко ответил тот.

— Только и всего?

— Несколько человек оставалось по своей охоте. Ну, вроде проводников. Тут поначалу бог знает что творилось. А теперь я один. Кто помер, кто убежал. Место, что ни говори, не простое, вредное.

— Но ты хоть куда, Егорыч!

— Семилетник помог. Начал я увядать, а как он появился, ожил тотчас. Догадался делать отвар, пил каждодневно.

Егорыч отварил картошки. Картошка оказалась вкусной, рассыпчатой.

— Чем питаешься?

— Слава богу, всё есть, привозят. А здешнее есть не велят. Да мне всё одно. Семилетник жую? Жую. И тебя угощу. Вот погоди, нарежу стеблей, отварим. Хорошее дело, ровно зелёный чай. Ну, давай за встречу. У нас тут и своя водка есть. Московская, разумеется, лучше, дух у неё чистый, московский…

Егорыч снова сморкнулся в свой необъятный платок.

— А теперь, Николай Николаич, как говорят полководцы, распишу я тебе диспозицию…

На другой день я отправился в город. Дождик не унимался. Бездонное серое небо без конца источало слабую влагу, и казалось, это навечно.

На мне был серый дождевик Егорыча с поднятым капюшоном. Сначала я двигался осторожно, опасливо озираясь, потом освоился и пошёл смелее. Вот Пионерская улица. Когда-то она состояла сплошь из аккуратных двухэтажных домов, построенных пленными немцами. Дома иной раз соединялись аркадами, а в глубине дворов белели никогда не работавшие фонтаны. Всё, что я видел сейчас, соответствовало прежнему, как разбитая декорация соответствует истинной жизни.

Взгляд мой прежде всего упёрся в нарядный некогда фасад кинотеатра «Победа», замыкавшего улицу и делавшего её тупиковой. Когда я достиг кинотеатра и попытался его обогнуть, то застыл как вкопанный. Передо мной возвышалась одна лишь стена, узкая высокая пластина фасада. За ней ровным счётом ничего не было, если не считать груды мусора, битого стекла и обломков колонн. Но гордая надпись «Победа» ещё красовалась над аккуратно закрытыми створками тяжких дверей.

Это был удивительный город. Один дом с ног до головы тщательно закрещен серыми досками, в другом открыто зияли чёрные провалы дверей, окон и проломов в стенах. В конце Пионерской я видел жилую комнату, за счёт отпавшей стены она целиком представала взгляду. Посреди комнаты возвышался стол, окружённый стульями. К задней стене прислонился диван, а над ним красовался ковёр со смутно различимым оленем. Даже посуда, кажется, ещё была на столе. Комната словно уснула, и сон этот был бесконечный.