Юрий Куранов - Тепло родного очага Страница 3

— Куда же вы? На таком повороте!

И Антон почувствовал, как упал в песок и покатился от дороги в сторону, в глубину леса по сухим пожухлым россыпям хвои, поверх горячего и влажного песка. Только вдогонку он услышал как бы исчезающий в воздухе, на ветру голос девушки:

— Нет… Мы вовсе не прощаемся… Я напишу вам! Я напишу вам письмо… такое небольшое, очень, очень существенное…

— Куда же вы мне напишете?

— Я знаю.

Лес оказался здесь совершенно незнакомым, Антон никогда сюда ранее не заходил. Но наитием чувствовал, что нужно шагать через глубину сосняком в сторону солнца, никак не возвращаться дорогой: столько было по дороге петель и поворотов. Он зашагал.

В сосняке было тихо и даже пустынно. Не слышалось шума ветра, пения птиц, только где-то стороной раздавался порою чуть приметный хруст либо шорох. Какой-то большой и осторожный зверь проходил там в отдалении. Он проходил и не показывался. Иногда невдалеке срывалась с сосны какая-то большая и неторопливая птица. Она уплывала куда-то вдаль среди стволов и там исчезала. Антон был бодр, шагал уверенно и чувствовал, что идет правильно. Многолетняя привычка трудиться среди лесов и полей, доверять им как родным и близким существам никогда не подводила Антона. И это бодрое, даже несколько веселое состояние заслонило в нем все, что произошло минуту либо час назад. Он только шел, свободно и легко дышал, но непроизвольно поторапливался.

Впереди, среди могучих стволов начал обозначаться просвет, и к этому просвету Антон заспешил.

Сосняк редел, вскоре появились широкие пустоты, которые все расступались перед Антоном и расступались. Это были поляны, поросшие по краям березой и осиной. Под ногами захрустели здесь и там среди высокой и жесткой, травы розовощекие и чуть мохнатые волнушки. Грибы сидели в травах рядами либо длинными стайками, большие и маленькие. Травы густо усыпаны были поверх грибов осеннею листвой, золотистой березовой и алою осиновой. Да, здесь уже стояла полная, если не поздняя осень. Антону даже стало прохладно.

Антон прошел одну поляну, вторую и заметил впереди реденькую струйку дыма, которая неторопливо поднималась из-за сосен, засыпанных осиновой листвой. Там тоже была поляна и кто-то жег среди нее костер. Антон замедлил шаги. Он вышел на опушку осторожно и замер в нерешительности. Довольно медленно, однако густо шелестел среди поляны костерок и уходил в небо, синее небо осени, не столько струйкой дыма, сколько потоком струистого и горячего воздуха, в котором дальние молоденькие сосны да березки миражно покачивались. Среди костра лежал плоский камень, а на нем стоял густой прокопченный чугунок. И в чугунке что-то булькало. Стояли рядом две высокие корзины, горой наполненные грибами. И небольшая кучка очищенных грибов лежала рядом, перед огнем костра, это были боровики и красноголовики. И здесь же расстилалась низкая кучка грибных обрезков, разломленных шляпок, червивых посиневших ножек и всякой лесной шелухи. Сидели перед огнем двое, мужчина и женщина. Во всей манере их сидеть, смотреть почти неподвижно в костер и медленно перебирать в руках, обрезая синеватыми лезвиями грибы, что-то было не очень молодое. Они сидели в синих грубоватых плащах, в каких теперь только что и ходят в лес либо на полевые работы. Мужчина был в толстой клетчатой кепке, а женщина повязала вокруг шеи платок, тоже какой-то клетчатый.

Над ними в небе тянулись две-три стаи каких-то отдаленно уносящихся птиц. Стаи были вытянуты каждая в ниточку. Но, приглядевшись, Антон почувствовал, что стаи эти никуда не летят. Они просто висят в воздухе. И, еще пристальнее вглядевшись и даже чуть поближе подойдя, Антон понял, что это вовсе не стаи, а развешенные в воздухе над поляной, подсыхающие и подсохшие над костром грибы. Казалось, грибы висели просто так, возможно, что даже не были нанизаны на нитки. Тем более что, обирая грибы, обрезая их и порою разламывая, пожилые эти мужчина и женщина поднимали их над головой и развешивали прямо в воздухе усталыми усушенными пальцами. И эти небольшие осенние боровики и красноголовики послушно и совершенно невесомо взвешивались над поляной.

Далеко за лесом поднималось в небо густое лиловое облако, и пахло из-под облака снегом.

Какая-то еле слышная мелодия, как поздняя осенняя паутинка, висела над поляной, прозрачная и тоже невесомая. Мужчина и женщина явно вслушивались в эту мелодию, потому что порою прекращали работу, складывали руки на коленях и так замирали надолго, как будто навсегда. Но потом вновь принимались обирать грибы и только изредка поглядывали друг на друга.

И, внимательно всмотревшись в осенние фигурки этих прямо на глазах стареющих людей, Антон вдруг догадался, что музыка не просто висит над поляной: она, как тонкая, но бесконечно крепкая паутина или поблескивающее уплотнение воздуха, была натянута между мужчиной и женщиной.

И было что-то в этих старых людях до боли, до трепета знакомое, но такое, что признать было трудно. Вроде Антон смотрел со стороны в какой-то степени на себя, а уж движения рук, постановка плеч и головы старой женщины напоминали не то Антонину, не то ее давным-давно умершую мать.

На цыпочках, чтобы не хрустнуть неосторожно сучком, Антон удалился с поляны. Он ушел совсем. Он долго выходил к домашним мосткам своим обрывистой гористой гривой, и вдали была видна лиловая туча, из которой лиловыми шалями с белыми и длинными подвесами стелился снег. Снег засыпал далеко видневшиеся по равнине дороги, села, деревушки, и пахло снегом оттуда чисто, сухо и бодряще. Невдалеке, за обрывом, виднелся опять-таки полузнакомый чей-то домик за тесовой глухой оградой с резными тесовыми воротами. По крыше дома прыгала сорока и весело трещала языком во все стороны. Женщина в телогрейке и в кирзовых сапогах растворяла ворота. Растворила. Поднялась, немного сутулясь, на высокое крыльцо и скрылась за дверью в сенях. Вышла из сеней с большой деревянной лопатой и принялась разгребать дорожку от крыльца к воротам и от ворот вниз тропинкой к дороге. Снег был сухой, юный и рассыпчато сеялся с лопаты, раскидываемый на правую и на левую стороны. Женщина была похожа на глубоко постаревшую Антонину.

Антон вернулся к мосткам, когда Антонина уже заканчивала полоскать белье. Серебристые белые рубахи Антона она распластывала по воде, и те распластывались, потом пузырились, вздувались и сверкали на солнце. Яростно гонимые алою от холодности воды и жара работы рукой, они взбивали вокруг мостков золотистую и серебряную пену. Антонина ловко выкручивала рубаху, выжимала из нее все золото и серебро воды с шумом и грохотом, а потом бережно укладывала поверх груды такого же свежего белья на мостках. Потом брала кальсоны, длинноногие, со стороны совершенно живые, но послушные, удивительно напоминающие оторванную нижнюю половину человеческого тела, и широко швыряла их с мостков. И кальсоны распластывались. Антонина хватала их за концы штанин обеими руками, встряхивала и начинала раскатывать по воде, с грохотом швырять их туда и сюда.

Гора белья росла и завершалась.

И наконец Антонина разогнулась. Бросила спокойный синий взгляд на Антона.

— А мне почудилось, ты ушел куда-то.

— Да ну! Куда я мог уйти? — пожал плечами Антон.

— Да кто тебя знает! — улыбнулась Антонина и вся распрямилась и расслабила руки, плетями распустив их вдоль тела. И закрыла глаза.

Так постояла некоторое время, потом вдруг как бы спохватилась и быстро принялась складывать белье в таз. И, не разгибаясь, крикнула:

— Подавай сюда ушаты!

Антонина ловко нагрузила ушаты и подала их сразу двумя руками перед собой с мостков. Антон принял ушаты и почувствовал, что стали они много тяжелее. От ушатов освежающе пахло озерной водой и даже не совсем водой, бельем и не совсем бельем, воздухом и не совсем воздухом. От ушатов пахло каким-то чистым, совершенно явственным, но невесомым телом, чем-то праздничным. И Антон непроизвольно подумал, что это запах всей той заботы, того труда и того рвения, которое вложила Антонина в стирку и в полоскание и которое как бы завершилось тут, на озере, в его прозрачной и леденистой воде, перевоплощением белья от заношенности в новое прекрасное состояние.

Антонина подняла таз к бедру, крепко обхватила его и начала подниматься от мостков. И, когда она проходила мимо Антона, разъезжаясь шагами тяжелых сапог в песчаности тропинки, Антон, держа в одной руке коромысло, другою рукой неожиданно для самого себя и как-то неуклюже обхватил Антонину за плечи и коротко поцеловал в леденистую красную щеку.

Антонина не подняла головы, но продолжала шагать и лишь поправила упавшую на глаза белесую длинную прядь. А потом с отдаленным каким-то недоумением спросила:

— Чего это ты? Вдруг?

— Да так, ничего, — сказал Антон, смутившись и вроде бы даже оправдываясь.